— Так, дяденька, — вымолвил Алёша печально.

Ему было грустно отказаться от мечты видеть на троне чудную красавицу цесаревну, о которой он так любил мечтать в тёплые звёздные ночи, которые ему приходилось часто проводить под открытым небом, когда он пас скот в Лемешах, а также и здесь, когда, уйдя с книгой ещё засветло в лес или в поле, он незаметно заходил так далеко, что ночь заставала его за версту или за две от дома.

Эта очаровательная царь-девица, о которой он слышал рассказы от проезжих и от побывавших в столице земляков, о которой писали сюда те, которым выпало на долю великое счастье жить вблизи от неё, видеть её, слышать её голос и даже разговаривать с нею, она была так проста, что никем не гнушалась, и, как все уверяли, людей низкого звания предпочитала богатым и знатным, — эта очаровательная цесаревна жила в его воображении постоянно. Дня не проходило, чтоб он не вспомнил про неё, при всяком удобном и неудобном случае. Она была та невидимая фея, которая вдохновляла его на всё великое и прекрасное; он воспевал её в гимнах, возносимых Господу Богу в церкви, он посвящал ей латинские стихи, в которых упражнялся весьма успешно, к великой гордости и радости его учителя; она царила так полновластно в его сердце, что в нём не оставалось ни малейшего местечка для чернобровых Оксанок и Марусек, изнывавших по нему. Она спасала его от всего дурного, пошлого, грубого, ему так хотелось быть достойным высокого идеала, который он сам себе создал, что всё существо его бессознательно преображалось, вкусы его становились благороднее и тоньше, его влекло к гармонии во всём, к тому, чего вокруг него не было, но что, он знал, существует там, далеко... так, может быть, далеко, что на земле этого и не найти... Но ведь есть небо, где всё, что у него живёт в сердце в виде призрака, существует на самом деле, и недаром же дано ему в это верить и к этому стремиться...

Да, она была от него очень, очень далека, так же далека, как звёзды, мерцающие на тёмном небе над его головой, а между тем, когда он узнал, что не она взошла на родительский престол, она стала для него ещё дальше в таинственной мгле, уносившей её образ так недосягаемо высоко, что он даже и мысленно не мог за нею следовать. Что с нею будет? Как примириться с тем, что другой занял её место?

— Чего закручинился, хлопчик? — спросил Ермилыч, дотрагиваясь до его плеча, чтоб заставить его очнуться от забытья, в которое он погружался всё глубже и глубже, забывая всё на свете и то, что он не один в душистом садике, замиравшем в тенях наступавших сумерек. — Радоваться надо, что у нас наконец настоящий русский царь в России.

— А цесаревна? — выронил Алексей помимо воли вопрос, назойливо вертевшийся у него на уме.

— И её Господь Бог пристроит на пользу родины, хлопчик, — возразил старик, немного удивлённый заданным ему вопросом. — Тебе кто наговорил так много про цесаревну, что ты так о судьбе её заботишься? — спросил он с улыбкой.

Смешны казались ему политические заботы юноши, заброшенного в безвестный уголок дальнего края. Там, в далёкой блестящей и шумной столице, сетуют о неудаче Елисаветы многие вельможи, а здесь этот юноша, сын пропившегося до нищеты казака, будущий писарь Козелецкого повета, так же, как они, и даже, может быть, ещё страстнее, самоотверженнее жалеет, что не Елисавета сделалась императрицей.

Смешно это показалось Бутягину; ласково потрепав Алёшу по плечу, он стал расспрашивать его про его житьё-бытьё и про планы его на будущее.

— Слыхал я, будто тебя хочет архиерей в Чернигов, в свою крестовую церковь взять, — сказал он после небольшого молчания, вспомнив, что скоро им придётся расстаться и что они не успели ещё ни о чём дельном переговорить.

— Предлагал, да я отказался, — неохотно ответил Алексей.

— Почему?

— Так... Далеко от Лемешей, там и умрёшь, никто из моих не узнает.

Он был так удручён, что мысль о смерти казалась ему отрадной.

— Далеко от Лемешей! — передразнил его с добродушной усмешкой Ермилыч. — А в Питер, в царскую капеллу, поехал бы?

У Алексея вся кровь бросилась в голову при этих словах, и он поднял на своего собеседника загоревшийся от душевного волнения взгляд.

— Ты это взаправду, дяденька, или глумишься надо мной? — произнёс он дрогнувшим голосом.

— А очень бы тебе хотелось туда попасть?

— Дяденька, да ведь взяли же туда и Тарасевича, и Божка, и других! — умоляюще протянул юноша.

— Каждому своё счастье, хлопчик. Кабы от меня зависело, многое бы я сделал и для тебя, и для других, да бодливой корове Бог рог не даёт, вот в чём беда, — прибавил он со вздохом. — А ты молись Богу, да учись усерднее, да будь смирен и высоко в мечтах не заносись, вот и взыщет тебя Господь. Он всё может, в его святой воле унизить или возвысить человека, молись ему усерднее...

В Москве Ермилыч пробыл всего только неделю, но не забыл навестить Авдотью Петровну с Филиппушкой и нашёл приёмную мать Лизаветки в большой тревоге за судьбу названой дочки и её мужа.

Все недовольные Меншиковым, все враги немцев группировались теперь вокруг цесаревны Елисаветы и сетовали, что не она, а такой ребёнок, как сын царевича Алексея, занимает царский престол. Сила Меншикова при новом царе не убавилась, а скорее увеличилась, и он так жестоко покарал своих супротивников, что долго будет неповадно идти ему наперекор. Одна надежда на то, что царю скоро надоест его опека. Уже есть признаки этого: он ластится к тётке, цесаревне Елисавете, не выказывает ни малейшей любви к невесте, дочери Меншикова, которая на целых четыре года его старше и день ото дня, всё больше и больше, привязывается к князю Ивану Долгорукову...

— К сыну князя Алексея? Да ведь это злейшие враги Меншикова! — удивился Бутягин. — А как цесаревна ко всему этому относится? Лизавета Касимовна всё при ней?

— При ней и очень ею любима. От Лизаветы-то я и знаю всё, что тебе рассказываю, — отвечала Авдотья Петровна.

— Когда же ты её видела? Приезжала разве она в Москву?

— Приезжала, чтоб нас проведать. Всего только недельку у нас пожила. Цесаревна так её возлюбила, что дня без неё прожить не может. Насилу отпустила с сынком повидаться. Все свои тайны она нашей Лизаветке поверяет и иначе как тёзкой не зовёт. Простая она и до простого народа ласковая. Какими графами да князьями окружена, а ни с кем не дружит из знати, её больше к простому народу тянет. А уж как Москву любит, страсть! Как была речь на царский престол её посадить, первыми её словами были: «Надо в Москву столицу перенести из проклятого болота». Царенок тоже в Москву рвётся, а уж особливо теперь, когда царицу Евдокию сюда перевезли. И царевна Наталья Алексеевна пишет бабушке, что оба они с братцем за великое счастье для себя почтут в Москву к бабушке приехать. Да вот беда: Меншиков не пускает. И ничего-то они против него не могут поделать: такую забрал власть над всеми, никто пикнуть перед ним не смеет. А уж царь с сестрой, точно из гнезда выброшенные птенчики, такие беспомощные да жалкие! Он и цесаревну так скрутил, что без его позволения никуда и двинуться не смеет. Приказала нам с Филиппушкой кланяться и за Лизаветку благодарить, подарки нам прислала: Филиппушке золочёную серебряную чарочку да бархату алого на кафтанчик, а мне стёганый из китайского шёлка шушунчик. Да мне не подарки её дороги, а память. Ты не поверишь, как её у нас в Москве любят!

— Её и в Малороссии любят, — заметил Ермилыч, вспомнив своё последнее свидание с Алёшкой Розумом. — Не погубил бы только её наш общий враг.

— Многие этого боятся, да Лизаветка говорит, что её уберегут. Нет человека в её дворце, который бы её не обожал и с радостью не отдал бы за неё жизнь. Много она нам про неё рассказывала, какая она до несчастных жалостливая, из последнего бедным помогает, унимать её надо: такая щедрая. И всегда весёлая да со всеми ласковая. Другая на её месте убивалась бы, когда её происками Меншикова престолом-то обошли, а она и виду не подаёт, как ей это прискорбно. С царём-то и с его сестрой она и раньше была в дружбе, а уж теперь он в ней души не чает, и праздник у него не праздник, когда красавицы тётушки в его покоях нет... Меншиков ведь его в свой дом перевёз...