И вот в один прекрасный майский день князь Иван приехал из загородного дома царя в Горенки, подмосковную усадьбу, где обитала его семья, с важным предложением: объяснить княжне Катерине всё неприличие её обращения с его величеством и необходимость обратить внимание на то, что её дерзкие шутки и насмешки его оскорбляют и легко могут превратить зарождающуюся в сердце его к ней любовь в ненависть.

— С чего ты взял, что Катерина ему нравится? — спросил князь Алексей Григорьевич, скрывая под притворною угрюмостью радость, наполнившую его сердце.

— Я не стал бы вам об этом и говорить, батюшка, если б не был в этом уверен. Он скучает, ни одна из красавиц, которым я поручал его занять, в этом не преуспевает. Против цесаревны он так восстановлен, что она ему противна...

— Это ты его против неё восстановил?

— Столько же, сколько и вы. Но не в этом дело, а в том, что, если нам не удастся женить его на Катерине, гибель наша неминуема, и вы это знаете так же хорошо, как и я. Мы своё дело сделали, я — его лучший и единственный друг, вы его именем управляете царством, но всё это только пока, а надо, чтобы это было крепко, закрепить же это может Катерина, никто больше. Вы ей только скажите, чтобы она его приласкала и заставила его забыть её издёвки, она всё поймёт, не беспокойтесь, на полдороге не остановится...

— А Мелиссино?

Князь Иван передёрнул плечами.

— Этого я берусь убрать с дороги, про него ей пока и упоминать нечего. Завтра привезу сюда царя, надо так сделать, чтобы он сам захотел остаться в Горенках недельку или больше — чем дольше, тем лучше, но Катерину надо предупредить, что дело серьёзно и чтоб она позаботилась о будущем... Вот что ещё, — продолжал он, пройдясь в волнении по обширному кабинету, окнами в густой сад, — надо, чтоб она знала, что молодость царя преградой к его бракосочетанию не может быть: я уж на этот счёт обиняками переговорил с попами.

На это князь Алексей не возражал, и снова воцарилось молчание, которое после довольно продолжительного колебания опять нарушил его сын.

— Если вам неудобно с нею об этом заговорить, сделайте это через кого-нибудь другого. Пусть узнает она о том, что время приспело нам помочь, от постороннего человека, и она таким образом будет иметь возможность всё это приписать собственной догадливости, а так как она столь же честолюбива, сколь упряма...

— Да, так будет лучше, — согласился отец. — Не обратиться ли нам для этого к этой польке, которую она так возлюбила: к Стишинской, — спросил он нерешительно, устремляя на сына пытливый взгляд.

Князь Иван сделал гримасу.

— Это к матери жены Праксина?

— Но ведь ты сам знаешь, что она всегда ненавидела своего зятя и в самых натянутых отношениях с дочерью. Мне кажется, что нам её опасаться нечего.

— Пожалуй! Тем более что вы ведь ей только скажете самое необходимое... во всяком случае, этой меньше можно опасаться, чем других, — среди поляков у нас меньше врагов, чем среди русских. Ребёнка-то они своего, я слышал, отдали Воронцову на воспитание?

— Это не она, а вдова Праксина — такая же староверка, как и муж, если не больше. С матерью у неё ничего нет общего. Катерина предовольна Стишинской, что она такая ловкая, догадливая.

— И она княжной Катериной довольна, а графом Мелиссино, поди чай, ещё больше, он щедрый, — заметил со смехом князь Иван и заторопился домой, чтобы о поездке его к отцу во дворце не догадались.

— Царь решил вам всем завтра сделать сюрприз своим приездом, — объявил он, прощаясь с отцом. — Его очень забавляет мысль, что он явится к вам нежданный, надо его потешить, притвориться, что ничего не знали... Дитя! — прибавил он с усмешкой.

Проводив сына, князь Алексей послал за пани Стишинской.

Не в первый раз выражал князь Алексей Григорьевич желание беседовать о важных семейных вопросах с компаньонкой своей дочери, резиденткой на респекте, как сама себя называла пани Стишинская, и доверие это она, разумеется, высоко ценила; однако приятное её волнение усилилось, когда посланец, следуя за ней на половину князя, сообщил ей о посещении князя Ивана. Царский любимец так редко бывал в Горенках с тех пор, как поссорился со старшей сестрой, что появление его здесь могло считаться событием, и обстоятельством этим в сто крат усиливался интерес предстоящего свидания со старым князем.

Трепеща от любопытства, со сверкающими глазами и подобострастною, заискивающею улыбкой на нарумяненных губах, переступила пани порог покоя, в котором ждал её могущественный временщик. После низкого реверанса по всем правилам этикета у самой двери, которую, по знаку князя, лакей за ними затворил, она лёгкой походкой подбежала к креслу у балкона, где сидел вельможа, ловким движением схватила на лету руку, которой он указывал ей на другое кресло напротив, прижалась к ней губами раньше, чем он мог опомниться, отыскала глазами табурет, поставила его перед ним, грациозным движением опустилась на него и, вытянув вперёд голову, устремила на своего господина полный почтительного внимания взгляд.

— Ваше сиятельство изволили за мною послать...

— Да, пани. К нам завтра изволит пожаловать его величество. Надо бы объяснить княжне Катерине, что мы от неё ждём побольше внимания его величеству, — начал князь, немного смущённый деликатностью поручения, которое он должен был дать компаньонке своей дочери. — Он будет у нас с визитом, но нам бы хотелось удержать его величество у нас до вечера, а если он не соскучится, то и на ночь, но для этого не надо, чтобы княжна раздражала его неуместными шутками и насмешками...

— Княжна будет поступать так, как желает ваше сиятельство, — позволила себе в порыве преданности прервать своего собеседника пани Стишинская. — Клянусь Маткой Боской и вечным блаженством, что она так любит и так уважает своего родителя, что ни перед чем не остановится, чтобы быть ему приятной! — продолжала она с возрастающим воодушевлением. — Моя княжна слишком хорошо понимает свои обязанности перед своим родителем и перед всеми своими родственниками, чтобы не пожертвовать собственным своим счастьем для их покоя и удовольствия... Я знаю мою княжну, как собственное дитя: такой благородной души, такого чистого сердца нет ни у одной девицы в целом мире...

— Прекрасно, сударыня, мне только хотелось бы, чтоб она поняла, что царь — больше не ребёнок и что обращаться с ним так, как она обращается до сих пор, неприлично, да и небезопасно... Он может так на неё разгневаться, что потом уж ничем не поправишь... Сердце у него чувствительное, он способен оценить не одну только красоту девицы, а также и нрав её, и ум, и чувствительность её души... Вы меня понимаете, сударыня?

О, да, она отлично его понимала! От радостного изумления у неё дух перехватывало в горле, так что она могла только низко наклонить голову в ответ на его вопрос.

— Прекрасно. Значит, мне только остаётся у вас спросить: заметила ли княжна, как его величество вырос и возмужал за последнее время?

— Надо быть слепой, чтоб этого не видеть, ваше сиятельство. Мы с княжной не дальше как сегодня утром восхищались красотой и умом царя... и когда я сказала, что счастлива будет та личность, которую он выберет себе в супруги, княжна вполне со мною в этом согласилась...

— Прекрасно, прекрасно, — повторил, весело потирая руки, князь Алексей, не ожидавший, что миссия его будет понята и воспринята так хорошо, так быстро. Положительно эта полька — субъект драгоценный, и дочь его в людях толк знает. — Надо вам сказать, сударыня, — продолжал он с облегчённым сердцем, — что для царей у нас существуют совершенно другие законы, чем для обыкновенных смертных...

— О, разумеется! — не утерпела, чтоб не вставить, его собеседница.

— Да вот, например, им дозволяется церковью вступать, в случае надобности, в брак не шестнадцати лет, как всем, а тринадцати.

— О, как это хорошо! — вскричала пани Стишинская. — Значит, наш царь может взять себе супругу уже в январе будущего года?

— Именно так. И до этого остаётся так мало времени...