Через несколько дней, повидавшись с Авдотьей Петровной с Филиппушкой и с Ветловым, которого она нашла в доме у Вознесения, откуда он в последнее время очень мало выходил, Лизавета переехала на постоянное житьё в Александровское, где страстно предалась занятиям по хозяйству.

Обстоятельства так складывались, что все приверженцы цесаревны, чувствуя на себе гнёт долгоруковской подозрительности, старались удаляться под разными, более или менее благовидными, предлогами от царского двора, и всё реже и реже можно было их встречать как в Лефортовском у царя, так и в Головкинском дворце у Долгоруковых. Избегали они также и частых встреч с той, которой были преданы, — с цесаревной, общество которой со дня на день становилось малочисленнее в городе, но зато в Александровском популярность её росла изо дня в день среди крестьянского населения, имевшего к ней свободный доступ, и у мелких помещиков, которых она принимала у себя с их жёнами и детьми, как радушная хозяйка одного с ними общественного положения.

И популярность эта начинала уже беспокоить Долгоруковых, не упускавших удобного случая наговаривать на неё царю так хитро и ехидно, что охлаждение между членами царской семьи не переставало усиливаться.

Так прошло лето. Цесаревнин сердечный друг Шубин успел за это время коротко узнать Праксину с сыном, который часто её навещал в сопровождении Ветлова, и тесно сблизиться с этими людьми. Полюбили и они его всей душой, жалея, что такой добрый и честный человек не способен играть более значительной роли в жизни своей царственной возлюбленной. Саму снисходительность, оказываемую ему Долгоруковыми, надо было приписать его скромному, лишённому честолюбия нраву: он казался им так ничтожен, что они его не опасались. Вкусы у него были простые, он любил природу, хозяйство и общество людей простого звания, и вообще он казался Лизавете недостойным того положения, до которого возвела его любовь цесаревны, но Праксина слишком хорошо знала жизнь своей госпожи, её страдания, беспомощность и одиночество, чтоб осуждать её за то, что она поддавалась недостойным её сана и высокого рождения слабостям.

В новом своём положении Лизавета нашла много отрады: здесь ей не надо было себя насиловать и притворяться перед чванными царедворцами, с которыми у неё было так мало общего и из которых она многих презирала всем сердцем; здесь ей можно было сближаться, не по обязанности, а по душевному влечению, с неиспорченными, простыми русскими людьми, и, что всего было для неё важнее, она здесь могла обрести самое себя, собрать душевные свойства, если не растерянные, то подавленные бессилием проявляться в противной их существу сфере. Здесь она могла заниматься своим сыном, изучать его характер и сердце, заставить его понять и полюбить её ещё сильнее и сознательнее прежнего, а также оценить благотворное на него влияние Ветлова, который усердно помогал ей направлять ум и сердце мальчика по пути, которому всю жизнь следовал его покойный отец.

Филиппу было десять лет, и благодаря исключительным обстоятельствам, в которых он рос, он был развит не по летам. Способности у него были блестящие, и тот старик, которому покойный отец поручил его учение, находил вместе с Ветловым, что жаль было бы не использовать этих способностей для более высокой цели, чем жизнь в лесной глуши, в заботах о несложном деревенском хозяйстве.

Того же мнения держалась и единственная оставшаяся у Лизаветы приятельница при дворе цесаревны — Мавра Егоровна, которая в один прекрасный день приехала в Александровское со следующим предложением.

Ростовский стольник и воевода Илларион Григорьевич Воронцов, человек большого ума и высокой добродетели, весьма ценимый цесаревной и к сыновьям которого — Михаилу и Роману Илларионовичам, состоящим при ней камер-пажами, она особенно благоволит, просил Мавру Егоровну Шувалову предложить Праксиной взять на своё попечение её сына.

— Мне кажется, что с вашей стороны было бы грешно не воспользоваться этим предложением, — продолжала Мавра Егоровна, немного смущённая молчанием своей слушательницы. — Воронцовы люди небогатые, но добродетели известной, пользуются полным доверием цесаревны и воспитали так хорошо своих старших сыновей, что для вашего мальчика великое было бы счастье воспитываться в такой семье.

Лизавета обещала подумать.

Да и было о чём. Перед её сыном открывались две дороги: одна — полная душевного мира и спокойствия в лесной глуши, вдали от светского шума и суеты мирской, с тёмными людьми, зарабатывавшими в поте лица насущный хлеб, другая — полная опасностей и искушений, шума и блеска, с заманчивыми целями, изобилующая сильными ощущениями, горькими разочарованиями и душевными волнениями...

С такими способностями, как у Филиппа, сколько он может принести пользы родине! — проговорил вполголоса и как бы про себя Ветлов.

Лизавета за ним послала после отъезда Шуваловой; он, как всегда, немедленно явился на её зов, и она передала ему сделанное ей предложение.

День клонился к вечеру. Они сидели на дерновой скамейке в цветнике, у опушки роскошного парка, дремавшего в лучах заходящего солнца, совсем одни и в тишине, нарушавшейся только шелестом листьев да равномерным шумом капель, падающих из фонтана в окружавший его мраморный бассейн. Разговор их прерывался долгим молчанием, во время которого Лизавета молила Бога внушить ей решение согласно его святой воле, а Ветлов, по временам останавливая на ней полный страстной любви взгляд, которого она не замечала, спрашивал себя: неужели он и сегодня уедет в город, не высказав ей своей сердечной тайны, не узнав решения своей судьбы? Чего же ещё ждать? Должна же она наконец знать, что она для него и что от неё зависит сделать из жизни его рай или ад!

— Я себя спрашиваю: как решил бы этот вопрос Пётр Филиппыч? — сказала она наконец, поднимая на своего собеседника полный мучительного недоумения взгляд.

Мысли его так далеко отлетели от занимавшего её вопроса, что он не вдруг понял, о чём она говорит. Но она, не спуская с него глаз, ждала ответа, и после маленького колебания он заметил, что, как ему кажется, надо искать ответа на мучающий её вопрос в образе действий её покойного мужа.

— Ведь не остался же он в своём мирном убежище, когда убедился, что родина требует от него жертв, а бросился в самый омут мирских волнений...

— Так вы думаете, что я должна согласиться на предложение Воронцова? — продолжала она, не отводя от него ясного, полного дружеского доверия взгляда.

— Сами обсудите этот вопрос, Лизавета Касимовна, посоветуйтесь с Авдотьей Петровной, — сдержанно отвечал он, досадуя и на себя за бессилие сдерживать чувства, рвущиеся у него из души, и на неё за то, что она не угадывает эти чувства и оставляет его беспомощно биться с овладевшими всем его существом страстью и отчаяньем.

— Правда, надо прежде всего с нею посоветоваться, — согласилась Праксина. — Не забудьте ей сказать, — продолжала она после небольшого молчания, немного озадаченная его угрюмостью, — что я на этих днях непременно заеду домой, чтоб потолковать с нею о весьма для всех нас важном деле... Мне нечего вам говорить, что до поры до времени Филиппушка ничего не должен знать о предложении Иллариона Григорьевича. Зачем приводить его в волнение, когда, может быть, мы с матушкой не найдём возможным принять предложение Воронцовых, не правда ли?

С этими словами, чтоб разогнать мрачную думу, засевшую между его бровями и придававшую его доброму лицу угрюмый вид, она ласково дотронулась до его руки.

От этой ласки волнение его так усилилось, что у него перехватило дыхание; он не в силах был произнести ни слова и только низким наклоном головы ответил на её вопрос.

— Пётр Филиппыч желал, чтоб мы жили в лесу, — продолжала она думать вслух, стараясь не обращать внимания на перемену в состоянии своего молодого друга, — и, разумеется, он был прав, но я уверена, что он одобрил бы моё решение не покидать цесаревну, пока она в опасности, точно так же, как он, без сомнения, не захотел бы лишать сына случая получить блестящее воспитание, ведь когда он с вами говорил в последний раз, он не мог предвидеть, как сложатся обстоятельства... Вперёд никогда нельзя ничего загадывать, всё от Бога... Вот и ваша судьба, может быть, сложится совсем не так, как вы её наметили... теперь вам удобно заниматься нашими делами, потому что у вас у самих имение рядом с нашим, но мало ли что может случиться!