В кратких словах Пётр Филиппович поручил своему молодому другу свою маленькую семью, а также всё своё состояние, причём выразил желание, чтобы Ветлов увёз Лизавету с мальчиком в Лебедино, подальше от света.

— Не приказываю я вам этого, а только советую, предоставляя на вашу волю сделать так, как будете считать лучше...

А затем, обращаясь к стоявшему в тёмном углу подземелья, служившего ему местом заключения, князю, прибавил с низким поклоном:

— И тебя, князь, прошу за жену мою и за сына: да не отразится твой гнев на невинных.

На это князь ничего не ответил ему, но, повернувшись к Ветлову, произнёс торжественно:

— Всегда, во всякое время и за всякими нуждами обращайся ко мне. А теперь иди себе с Богом, тебе здесь больше делать нечего.

— Спасибо, князь, — проговорил твёрдым голосом Праксин и, крепко обняв Ивана Васильевича, повторил ему сказанное князем:

— Иди себе с Богом, тебе здесь делать больше нечего.

Всё это передал Ветлов Лизавете, которая, выслушав его, упала на колени перед образами и сотворила первую молитву за упокой души мужа. Долго молилась она со слезами и рыданиями и, когда наконец кончила и хотела подняться, увидела, что Ветлов стоит на коленях позади неё и тоже обливается горючими слезами об общем их друге.

Всегда расположена она была к нему, всегда доверяла ему больше всех на свете, но в эту минуту только поняла, как много значит для неё этот человек, и мысленно поблагодарила мужа за то, что он оставил её на попечение такого покровителя, как Иван Васильевич.

За год, проведённый при дворе, Лизавета близко познакомилась с жизнью, полной опасностей, которую здесь все вели, начиная от высших и кончая низшими; после ночи, проведённой без сна, в раздумье, она обратилась к Мавре Егоровне за советом насчёт своей будущей жизни. Пришла она к ней чуть свет, но застала её уже вставшей и в большом расстройстве: царём так овладели Долгоруковы, что он видимо отдаляется от сестры и тётки. Великая княжна заболела от огорчения, а он, чем бы ей ласку оказать, даже о здоровье её ни разу не справился в продолжение целой недели, а когда вчера ему доложили о том, что цесаревна, извиняясь спешным делом, вызвавшим её в деревню, не может быть на его вечеринке, он не только не выказал ни малейшего сожаления, но даже как будто этому обрадовался. Но это было не всё: опять получено графом Остерманом письмо от принца Морица с возобновлением брачного предложения цесаревне, и, когда царю про это доложили, он сказал: «И чего только тётушка ждёт, чтобы выходить замуж? Будет выбирать женихов, так в старых девках останется».

Передавая это Лизавете, Мавра Егоровна плакала: так ей было жаль свою госпожу и страшно за неё.

— Начнут её теперь нудить всячески, чтобы приняла предложение Морица, а она без ума от нового своего дружка и дерзостно откажется, да ещё, может быть, так вспылит, что лишнее наговорит новым правителям государства, а эти на всё пойдут, чтобы от неё избавиться... Поверишь ли, Касимовна, намедни, как прислали сластей сюда от царя, я дрожмя дрожала, чтобы не было в них отравы. Долго ли подсыпать какого-нибудь зелья в еду или питьё? От Долгоруковых всего можно ожидать. Ох, Касимовна! Не надо было нам торопиться Меншиковых губить — наказывает нас за них Господь, да и не за них только!..

На что Долгоруковы были способны, Лизавета знала лучше, чем кто-либо, но она не прерывала свою собеседницу, а терпеливо ждала, чтобы та высказала ей всё, что у неё было на душе. О себе успеет она ей сказать: её горе вековое, до гробовой доски будет она помнить друга и жить по его завещанию. Он это знал, умирая, и потому ничего не приказывал ей через Ветлова такого, что могло бы стеснить её, насиловать её волю. Знал он, что не отступит она ни в чём от того, что и сам бы он приказал ей делать, если бы был жив. Поместил он её к цесаревне, и теперь не время её покидать. Каждое слово, произносимое Шуваловой, убеждало её в этом. Что тут рассуждать да советоваться, надо по совести поступать, вот и всё.

— Голубушка моя! — вскричала Мавра Егоровна, вспомнив, что при появлении Лизаветы она так увлеклась своими личными заботами, что забыла о несчастии, постигшем Праксину. — Простите меня, ради Бога! Болтаю я вам тут про наши дела, а вам не до них с вашим страшным, лютым горем!

— Моё горе уже ничем не поправишь, Мавра Егоровна, будем о живых думать. Сколько ни плачь, сколько ни сокрушайся, Петра Филипповича нам уж не поднять...

Голос её оборвался, но, подавив усилием воли рыдание, подступившее к горлу, она прибавила решительным тоном:

— Это моё личное горе, и с ним я справлюсь, но ваше горе общее, и я не оставлю в настоящее время цесаревну.

— Милая вы моя, хорошая! — вскричала Мавра Егоровна, крепко её обнимая. — Если бы вы только знали, как вы меня этим утешили! Как узнала я вчера от мужа, что нет больше на земле Петра Филипповича, тотчас пришло мне в голову, что мы и вас лишимся... а в теперешнее-то время, вы только подумайте, каково бы мне было без вас!

— Располагайте мною, я вас не покину, — повторила Лизавета.

Ей было отрадно это повторять — изнывшая в страхе и тоске душа требовала усиленной деятельности и самоотвержения; никогда ещё не чувствовала она в себе такой непреодолимой потребности жертвовать собою и забывать о себе ради других. Чем опаснее, чем труднее были эти жертвы, тем более прельщали они её.

— А сын ваш? Ведь в нашем деле вы можете погибнуть, как ваш муж, — заметила Шувалова.

— У моего сына есть отец. Пётр Филиппович поручил его Ветлову.

— Могу я это сказать цесаревне?

— Я прошу вас об этом. Не хотелось бы мне самой её этим беспокоить. У неё так много своих забот, что ей не до чужих печалей, и мы находимся при ней не для того, чтоб смущать ей душу нашими страданиями, а чтоб по возможности её развлекать и успокаивать.

— Сам Господь вас нам послал, голубушка!

— Всё от Господа, — вымолвила Праксина.

Глаза её были сухи, и в её взгляде, кроме обычной задумчивости, ничего не выражалось.

Весь этот день Мавра Егоровна провела в Александровском у цесаревны, а Лизавета не выходила из своей комнаты, где в полнейшем одиночестве готовилась к новой своей жизни — вдовы казнённого за государственное преступление, при дворе опальной царской дочери, окружённой врагами, жаждущими её гибели.

Когда поздно вечером цесаревна вернулась в свой дворец, между вышедшими на крыльцо её встречать приближёнными стояла и Праксина, которая, по обыкновению, последовала за нею в её уборную, чтоб помочь ей раздеться. Вошла туда и Мавра Егоровна.

— Мы много говорили про тебя сегодня, тёзка, спасибо тебе за то, что покинуть нас не хочешь, — сказала Елисавета Петровна взволнованным голосом. — Я хочу тебе сделать предложение и была бы очень счастлива, если б ты его приняла...

— Приказывайте, ваше высочество: если я при вас остаюсь, то для того, чтоб исполнять ваши желания, — отвечала сдержанно Лизавета.

— Вот не согласишься ли ты взять к себе твоего мальчика и переехать с ним ко мне в Александровское? Мне там нужна домоправительница, и лучше тебя нам человека не найти. Шубин место это возлюбил и подолгу там живёт, да и самой мне там так привольно и хорошо, что век бы там жила, — прибавила она с улыбкой.

Праксину тронуло деликатное внимание цесаревны. Она поняла, как ей тяжело оставаться в городе, среди обстановки, в которой произошли последние события, с такими ужасными для неё и для её сына последствиями, и ей хотелось, удерживая её при себе, устроить существование её, по возможности если не отраднее, то, по крайней мере, спокойнее.

Она поцеловала её руку и отвечала, что будет жить и служить ей, где ей будет угодно, что же касается её сына, он у её приёмной матери, которую она ни за что не решится огорчить разлукой с ребёнком: он родился и вырос на её глазах, и она любит его, как родного внука.

— Делай как хочешь, мне только нужно, чтоб тебе получше жилось, тёзка, и поближе ко мне, — отвечала цесаревна, обнимая её.