Беседа завязалась такая оживлённая, что даже поднявшийся ветер с дождём не загнал ни одного из мужиков под навес: вся громада стояла с обнажёнными головами под ливнем, не замечая его, в страстном возбуждении, с минуты на минуту возраставшем, по мере того как Ермилыч рассказывал про нового царя, про его ум и доброту, про его преданность православию и всему русскому, про то, как он кинулся в пламя во время пожара, чтобы спасать людей, про его дружбу с благочестивой великой княжной, его сестрой, про его пристрастие к малороссам...
Слушая эти рассказы, народ плакал от умиления и крестился, однако, когда Ермилыч дошёл до надежд, которые такой царь должен возбуждать в сердцах каждого православного христианина, будь то русский или казак, безразлично, стали тут и там раздаваться сомневающиеся возгласы:
— Молоденек — ему без советчиков не обойтись...
— А главным-то советником — известно кто.
— Пирожник растреклятый, антихрист...
— Как царицей верховодил, с немцами заодно, так и теперь...
— Таперича надо появления царя Петра ждать из плена, — объявил Сергач таким уверенным тоном, что часть громады шарахнулась в его сторону.
— Царь Пётр умер, и ты это знаешь так же хорошо, как и все, зачем же людей морочишь? — строго возвышая голос, возразил Ермилыч. — Не слушайте его, ребята, сам дьявол учит его вас путать в такое время, когда надо о деле перетолковать, как нам нашего природного царя, сына замученного за православную веру царевича, на прародительском престоле удержать да от злых советников спасти!
В толпе произошло новое движение, на этот раз в сторону Ермилыча, на помощь которому вышла из хаты и сама Розумиха.
— Вся Россия верит, что царством с лишком двадцать лет правил оборотень, — один только ты этот слух замолчать хочешь, — снова возвысил было голос Сергач, но Розумиха заставила его смолкнуть.
— А хоша бы и правда, что настоящий царь к нам вернётся — из плена ли, из гроба ли, всё равно, на кого же тогда гнев-то его обрушится: на тех, кто за погубителя его, Меншикова, стоял, или на тех, кто об его отродье заботился, чтоб от зла его оградить? — вскричала она так громко, что голос её покрыл все прочие голоса. — А ты, смутьян, на кой шут сюда пожаловал? — обратилась она к смущённому Сергачу. — Сколько мне раз тебе повторять, чтоб ты и дорогу забыл на мой двор! Чего вы, глупые дурни, уши-то развесили на его сказки? В первый, что ли, раз он вас морочит? Божий человек хочет с вами про дело перетолковать, нам великую радость Господь послал, над сиротством нашим сжалился, дал нам настоящего царя от царского корня...
— Хорошо бы, кабы без Меншикова: он, бисов сын, и этого закрутит, как прежних...
— А вот мы с вами для того и совет держим, чтоб не дать тому бисову сыну нашим новым царём править, — возразил, энергично возвышая голос, Ермилыч.
— Что же мы можем отсюда поделать? Ты скажи, чтоб нам знать.
— А вот что: у многих из вас есть свои люди в столице и между служилыми людьми, и в войске...
— Как не быть, есть. Да бес их знает, в каких они таперича мыслях...
— Как мы им наказывали про наши вольности, что у нас отняли немцы, царице словечко замолвить, и вот до сих пор не слыхать что-то, чтоб их послушали...
— Мы, как отпускали их, строго-настрого им наказывали немцам не передаваться и душу свою всячески беречь от соблазна.
— Мы, когда москалям передавались от поляков, нешто мыслили, что к немцам под пяту попадём...
— Ведь это выходит: из огня да в полымя...
— Нам Долгоруков Михаил все наши вольности обещал вернуть...
— Всё у нас отняли и нашего Полуботка в темнице сгноили...
— Мы на слово царское понадеялись, а он нас обманул...
— Выпустили послов-то наших, да без Полуботка: его заморили...
— Нам такую обиду век не забыть!
— Мы потому и оборотню поверили, что в Петра изверились...
— Ты вот Сергача-то дурнем обзываешь, а он нам по сердцу речи держит...
— Мы царю Петру передавались, на его царское слово полагаючись...
— Он, царь Пётр-то, могуч был, в него вера была...
— Жестокий да сильный: с ним жить можно было...
— Мы на силу его надеялись...
— Мы бабьего царства не мыслили...
— У него был наследник, когда мы ему передались и на слово его царское полагались, что вольности наши порушены не будут...
— Так вот вы нам и помогите сына этого самого наследника Петрова поддержать!
Чтоб вставить эти слова в поднявшийся гомон, Ермилычу пришлось до крика возвысить голос.
— Да ведь младёшенек он, Ермилыч...
— Не царь, а царёнок...
— Нешто нам на такого полагаться можно?
— Кто его знает, что из него выйдет?..
— Может, совсем будет плох...
— Может, Меншиков уж и обвести его успел...
— Сам же сказывал, что на родной своей дочери задумал его женить.
Долго толковали они в том же духе, друг друга не слушая, и конца не предвиделось этому словоизлиянию. Не полдня, а целый год, может быть, надо было их слушать и осторожно наводить их мысли на дело, раньше чем добиться благоприятных результатов, и уже Ермилыч начинал отчаиваться, когда ему явилась на помощь Розумиха.
— Чего галдите без толку, дурни? С вами толком говорят, от вас совета да помощи ждут, а вы все вразброд: кто в лес, кто по дрова! — раздался её звонкий голос с крыльца, на которое она вышла и встала рядом с Ермилычем, который поспешил отойти в сторонку, чтоб дать ей одной беседовать с соседями.
— Да мы что? Мы не прочь ему помогать...
— Мы его узнали и верим ему, да только...
— А верите, так вместо того, чтоб без толку галдеть, обещайтесь во всём его слушаться и на земляков понасесть, которые в столице на царской службе, чтоб тоже ему верили... Ну, ты, Ханенко, ведь у тебя сын на царской службе? — обратилась она к одному из толпы.
— Как же, в драгунах, писал, что Фёдорыч, Котляревский, что при дочери Петра старшим лакеем, к нему очень милостив...
— А у меня брат — с самим батькой Констанцием в дружбе...
— А меня Филиппенко просил сынка на службу к царевичу Петру Алексеевичу отпустить...
— Так вот, пусть каждый из вас даст памятку Ермилычу, чтоб он разыскал ваших свойственников и ближних в Питере да знакомство бы с ними свёл... Покланяйтесь писарю, чтоб грамотки им отписал за вас, и пошлите гостинца какого ни на есть, потому как сухая ложка рот дерёт, а на чужбине и ржаная галушка покажется вкуснее медового пряника.
— Что ж, мы, пожалуй, напишем и скажем бабам, чтоб полотенцев да плахт получше из сундуков вынули... Ермилыч — нам человек знакомый, всю зиму мы с ним калякали о наших нуждах...
— Вот он с вашими земляками об этих самых нуждах ваших и поговорит и посоветуется, как при случае сделать, чтоб нашу беду повыше донести, чтоб знали те, кто помочь нам может... Новый царь у нас, слышь, теперь, и Ермилыч правду говорит, что быть переменам. Хоть и младенек, а всё же, поди чай, новых людей за собой к престолу потянет, а новые птицы — новые и песни.
— Какие же новые песни, когда Меншиков метит женить его на своём отродье? — заметил угрюмо один из стариков.
— Эх, старина, когда-то это ещё будет! Раньше шестнадцати лет нет закона венчать хлопцев, будь то из простых или сам царь, всё равно, а за четыре-то года много воды утечёт: царю может другая девица приглянуться, из более знатного рода, мало ли что может случиться! — возразила Демьяновна.
— Оно так-то так, — согласились, почёсывая затылки, слушатели.
— А если так, то и расходитесь с Богом. Готовьте посылки к землякам, да поторапливайтесь... Ведь ты думаешь сегодня в ночь, до зари, в путь пуститься, Ермилыч? — обратилась она к Бутягину.
— Да уж никак не позже, хорошо бы пораньше, если Господь поможет собраться.
Народ, обмениваясь впечатлениями, разошёлся по хатам, а Демьяновна с Ермилычем вошли в горницу, где раздавался храп уснувшего за печкой монастырского посланца, а хозяйские дочки, вернувшиеся из леса, обедали с трёхлетним братишкой.
