— К Ермилычу, поди чай, — сообразила она и живо слезла в дерева, чтобы выйти навстречу посетителю.
Она не ошиблась: странник, оказавшийся при ближайшем рассмотрении совсем ещё юным малым, с нежным и безбородым, как у девки, лицом, был послан к её жильцу Божьему человеку Ермилычу, из Москвы, с письмами и новостями. Шёл он и ехал, как Бог пошлёт. И, спасибо добрым людям, меньше чем в две недели совершил свой долгий путь: кто подвозил встретившегося странника на фуре, кто в бричке на волах, а за двести вёрст отсюда ему посчастливилось добыть местечко на козлах богатой барской кареты, едущей почти порожняком за какой-то паненкой за Киев.
— Войди, войди, паренёк, в хату. Сейчас за Ермилычем пошлём, вот только детки мои из леса вернутся. Он в монастырь пошёл. Каковы вести ты ему из России принёс? — спросила Демьяновна, вводя гостя в чисто прибранную хату, пропитанную острым ароматом сушившихся трав, повешенных в таком множестве на сволоке, что нельзя было разобрать вырезанную на нём надпись.
Посланец, перекрестившись перед образами, снял с себя котомку, положил её в уголок за печкой, распоясался и, опустившись на место, указанное ему хозяйкой на лавке перед столом, накрытым белой, как снег, и местами заштопанной скатертью из грубого домашнего холста, богато расшитой разноцветным узором, степенно вымолвил:
— Императрица Екатерина Алексеевна скончалась.
Демьяновна вплеснула руками.
— Да неужто ж? — вскричала она. — Ну, ты тут посиди да пожди меня, а я пошлю за Ермилычем... Такую ты принёс новость, что, чем скорее он про неё узнает, тем лучше будет... На беду, детки-то мои загуляли в лесу...
— Оксанка! Оксанка! — закричала она, выбегая на крыльцо. — Беги, моя золотая, в лес, скажи моим деткам, чтоб скорее который-нибудь из них бежал в монастырь за Ермилычем...
— Ермилыч с писарем у Филиппенка калякает. Писарь-то пришёл к Филиппенку за горилкой...
— Вот и ладно! Я сама за ним сбегаю, а ты скажи мамке, чтоб шла сюда мне подсоблять обед для гостя готовить... Завтра вам всё отработаю, а уж сегодня недосуг, не прогневайтесь.
Последние слова она прокричала уже с тропинки, на которую так поспешно выбежала, что не прошло и пяти минут, как всё местечко знало о смерти императрицы, и Ермилыч почти бегом бежал по узким тропинкам промеж изгородей, с утопавшими за ними в зелени и в цветах беленькими низенькими хатками, к хате Розумихи.
Сама же она, передав ему услышанную новость, оставила его на пути, чтоб бежать за провизией на обед гостю. В хате, кроме полкраюхи хлеба, ничего не осталось: всё детки подъели перед тем, как идти в лес. Приходилось побираться у соседей: у кого яиц выпросить, у кого мучки, у кого маслица за грибы и за хворост, который принесут дети, да в счёт за работу, которую она справит соседям, как только немножко управится. В долгу Демьяновна не останется, это все в округе знали, и нигде ей отказа не было. А пока она бегала за провизией и, вернувшись домой, топила печку, ставила борщ да месила галушки с помощью прибежавшей соседки, Оксанкиной матери, Ермилыч беседовал с посланцем, оказавшимся послушником монастыря преподобного Саввы, близким его знакомцем и отчасти учеником.
Хорошие вести услышал он от него: желание русских людей исполнилось, на престол взошёл сын замученного за православную веру царевича Алексея.
Услышав это, Ермилыч как подкошенный упал на колени перед образами и несколько минут кряду повторял прерывающимся от радостных слёз голосом:
— Слава тебе, Господи! Сжалился над Россией! Слава тебе!
— У меня к тебе письма есть, — объявил посланец, разворачивая котомку и роясь в ней, чтобы найти далеко запрятанные письма.
Их было два, оба из Москвы: одно от опального боярина Угринова, проводившего большую часть жизни в Троицкой лавре, а другое от Авдотьи Петровны, в котором заключалось письмо на его имя от Праксина из Петербурга.
Из-за этого-то письма и снарядили послушника Саввинского монастыря Константина в дальний путь. Содержание его охладило восторг Ермилыча. Пётр Яковлевич описывал ему придворные интриги, раздиравшие столицу, и подтверждал уже ранее пронёсшийся жуткий слух о намерении проклятого проходимца утвердить свою власть над Россией женитьбой нового государя на его дочери. Они были объявлены женихом и невестой.
— Ну, что? — спросила Демьяновна, входя в горницу с миской горячих галушек, которую она поставила перед гостем.
Но вместо ответа Ермилыч обратился с вопросом к последнему:
— Ты, паренёк, сюда надолго?
— Какое надолго! Мне приказано тотчас же назад идти с тобою, Фёдор Ермилыч. Сам отец настоятель наказывал не мешкать. Скажи, говорит, Ермилычу, что место его теперича не в далёких странах, а с нами в Москве.
— Сегодня же вечерком, значит, и пустимся в путь.
— Дай ты ему хоть в баньке попариться, ишь ведь пыли-то да грязи на нём сколько накопилось! — заметила Розумиха, посматривая с улыбкой на парня, с аппетитом уплетавшего галушки.
— Топи баню: успеет до вечера и помыться, и отдохнуть. Выйдем ночью: любо по холодку-то в поход выступать.
— Ладно, вот как придут детки, прикажу им баню топить. Да и тебе не мешало бы, Ермилыч, отдохнуть перед дорогой-то, схоронился бы ты в сарайчике, право, глянь-ка, сколько к тебе народу валит, — указала она на мужиков с высоким худым стариком во главе, шагавших со всех концов местечка к её хате. — Дозволь сказать, что ты в монастырь ушёл, замучат тебя разговорами. Ведь у нас, сам знаешь, как заведут беседу, готовы день и ночь калякать... И Сергач с ними! От этого скоро не отделаешься.
Но ведь Ермилыч сюда для того и пришёл, чтоб со здешним народом калякать, и жил он здесь шестой месяц, чтоб единомышленников себе найти, как же было ему не поделиться радостным известием с теми, с которыми делил горе и в которых находил сочувствие?
А с Сергачом у него чаще, чем с прочими, были разговоры. Человек этот был очень умён, невзирая на репутацию «блаженного», повидавший на своём веку много всего, побывавший в далёких странах и соединявший в себе философский ум с юношескою восторженностью воображения, имел большое влияние на своих земляков. До появления в Лемешах Ермилыча народ верил Сергачу слепо и принимал его фантастические рассказы за чистейшую и святейшую правду, но мало-помалу авторитет этот был поколеблен здравомыслящими речами розумихинского жильца, и всё чаще и чаще люди, напуганные или озадаченные страшными предсказаниями своего доморощенного пророка, шли за успокоением и разъяснением к новому учителю.
Таким образом удалось Ермилычу рассеять утвердившуюся здесь легенду о том, будто вместо настоящего царя Петра царствовал и неистовствовал под его личиной чёртов сын, до такой степени похожий на него обличьем, что одна только царица узнала оборотня, когда он вошёл к ней в опочивальню вместо настоящего царя, задержанного в плену у шведов, и будто она именно за это и была заключена в монастырь. Откуда принёс эту легенду Сергач, неизвестно, но он и сам в неё верил, и так сумел уверить в её справедливости земляков, что, когда Ермилыч сюда пришёл, все от мала до велика находились под обаянием этой чудной сказки. Когда по околотку разнеслось, что в Лемешах живёт человек из-под Москвы, по всему видать, дошлый, который самому Сергачу в глаза говорит, что слух об оборотне, царствовавшем много лет заместо царя Петpa, — выдумка, к нему стали стекаться люди издалека, и он этим пользовался, чтоб располагать эти чистые, невинные сердца к законному наследнику престола, сыну замученного царевича Алексея. Удалось ли ему убедить и самого Сергача в нелепости распространяемого им рассказа — на вопрос этот некоторое время ответа не находилось: побеждённый пророк после неудачных попыток подействовать силою убеждения на своего счастливого соперника куда-то скрылся, и в народе говорили, что он ушёл с наступлением весны в Иерусалим, однако предположение это оказалось ошибочным. Где именно пребывал он последние три месяца, неизвестно, но в тот день, когда Ермилыч вышел к народу на крыльцо, первое, что бросилось ему в глаза, было возбуждённое лицо Сергача со сверкающим взглядом.
