Анна рассмеялась.

— У него всё ещё есть голова?

— Вайверн не кусается! — воскликнул Филипп.

— О да, — Анна закатила глаза. — И руку он мне хотел поцеловать, а не откусить.

— Больше он не кусается, — настойчиво повторил Филипп и едва уклонился от полетевшей в него сферы.

Но не успел он выпрямиться, как полетел лицом в траву.

— Это нечестно! — выдохнул он, переворачиваясь. А Анна села ему на живот и смахнула с его лица прилипшие травинки.

— Я ведьма. Я не должна вести себя честно.

И, наклоняясь к его губам, она неожиданно поняла, что должна держаться за такие моменты. Потому что время ускользало сквозь пальцы, как прах рассыпающихся угрожающих открыток.

— Фил, — Анна смотрела ему в глаза, говорила тихо и сжимала его плечи, — давай убежим.

— Что? — Он приподнялся на локтях. — О чём ты?

— Ты понимаешь. — Она облизала губы. — Тебе ведь тоже хочется! Ты постоянно где-то пропадаешь, постоянно злишься и нервничаешь. Это не нормально. За что ты держишься здесь? В мире есть столько мест, где не нужно притворяться! Где тебя не пытаются строить по чьему-то чужому плану. Фил…

Анна коснулась пальцами его щеки. Он опустил глаза, сжал её ладонь своею, а потом поднял взгляд, полный тоски и сожаления.

— Я не могу, — прошептал Филипп. — Мы говорили об этом. У меня есть обязанности, и… Почему ты опять поднимаешь этот вопрос?

Пальцы Анны выскользнули из его ладони. Она слезла с него и поднялась на ноги.

— Люди меняются, Филипп. Мнение может измениться.

И она отвернулась и побрела обратно к замку, пиная шишки на дорожке.

Филипп вскочил с травы.

— Анна, постой! — Она обернулась к нему, скрещивая руки на груди, и, когда он потянулся, отступила назад. Филипп вздохнул, будто смиряясь, и заговорил, стараясь заглянуть ей в лицо: — Это продлится ещё какое-то время, а потом мы снова сможем куда-то уехать. Можно будет взять девочек с нами.

Анна раздражённо запрокинула голову.

— Хватит, Фил! Я устала от твоих обещаний. Это никогда не длится долго. Ты всегда возвращаешься к тому, что не любишь.

— Но я л…

— Нет, — отрезала она. — Это ты не любишь. Не все эти дурацкие бумажки, таблички… Тьфу! Ты любишь опасность, ты любишь риск, любишь быть лучшим во всём, что делаешь. Любишь рассказывать о своём драконе. А я даже не знаю, любишь ли ты меня…

— Что?

Филипп растерянно посмотрел на неё. Анна горько усмехнулась. А у него будто исчезли все слова и мысли.

— Ничего, Фил. Просто дай мне побыть одной сейчас.

— Анна, я лю… — Он не успел договорить: она исчезла раньше. — Люблю тебя.

И слова ушли в пустоту.

Филипп всплеснул руками, оглядываясь, надеясь, что она всё же где-то рядом. Но с ним осталось лишь чувство, которое жгло и предупреждало о чём-то. А он не мог понять о чём…

Анна сидела на крыше башни, обхватив колени и уткнувшись в них подбородком. Лес с такой высоты почти не закрывал вид на реку и на разбившееся на противоположном берегу поселение. Оно тянулось к горизонту, а там снова попадало в объятия лесов, что чёрной полосой отделяли закатно-розовое небо от черепично-рыжих крыш и золотых полей, на которые уже ложилась отдыхать ночная тень.

Анна старалась не думать. Рядом с ней на крышу сел голубь. Посмотрел вопросительно. Курлыкнул. Анна закатила глаза и шикнула на него. Обиженный голубь снова курлыкнул — наверно, ругался на голубином — и гордо улетел. Она усмехнулась, качая головой. Она не пугала голубей с детства. Всегда находились дела важнее. А сейчас делать было нечего. Только сидеть и понимать, что что-то рушится. И, возможно, это «что-то» было всем.

Вздохнув, Анна достала из кармана синернист и посмотрела на его золотой ободок. В последние дни — с момента, как Орел неожиданно позвонил — она носила его с собой. На всякий случай. Раз в день на него приходили сообщения: Орел в них ругался без остановки, находя новые открытки, которые «вежливо напоминали». «С его стороны ваще не вежливо заваливать наш дом саморазрушающейся макулатурой! Харон задолбался подметать ошмётки!»

Порой только его комментарии помогали отвлечься от истинного значения этих напоминаний.

— Если я позвоню ему сама, — спросила Анна у синерниста, — он ведь ответит, да?

Золотой ободок сверкнул, и синернист зазвенел, будто отвечая. Анна пожала плечами и нажала на камень. Из него тут же вырвался сноп искр и выругался голосом Орела.

— Я только что думала о тебе, — призналась Анна, не здороваясь.

— Какая честь! — выплюнул Орел. — Не одна ты обо мне думаешь, сестрёнка! — Он куда-то пошёл, оглядываясь, а потом сел и наконец поставил синернист перед собой ровно. Сложил перебинтованные ладони перед лицом, касаясь большими пальцами губ, и, ещё немного помолчав, заговорил: — Я уверен, что он за нами следит.

— Почему? — спросила Анна. Его слова ни капли не удивили, она сама думала об этом и не раз, но кто знал, может, это лишь паранойя.

— Эти грёбаные бумажки меня преследуют, Анка. Я отвечаю! Я находил их там, куда шёл в доме. Если в полдень я оказывался на кухне, открытка была там. Я у себя — она там. Даже в чёртовой кладовке! В кладовке, Анка! Он, мать его, знает, что у нас есть кладовка!

— Конечно, он знает, что у нас есть кладовка! — воскликнула Анна. — Хорошо, что после его «вежливого визита», у нас в принципе есть дом!

— Да чёрт с ним, с домом. Он. Нас. Преследует! — Орел дёрнулся, осмотрелся, никого не обнаружил и заговорил снова, но спокойнее: — Мы решили проверить. И весь день, и всю ночь мы бухали в кабаке. Хватит смотреть так! Я знаю, откуда Харон берёт бабло. Дай нам спокойно разорять твоих новых родственничков! — Анна закатила глаза. — Так вот, — продолжал Орел. — Мы, значит, были в кабаке. И что ты думаешь? Бармен сказал, что там для меня какая-то почта. Я знал, что это будет, конечно, но… Это трендец, Анка. Мы в дерьме, я говорю тебе.

Анна молча кивнула, не глядя на брата. Она знала. Она всё знала. Кроме того, что делать с этим знанием.

— Анка, — позвал Орел жалобно. — Анка, я не знаю, как ты, но я не хочу умирать.

— Я тоже, — хмуро отозвалась Анна и встряхнулась. — Я напишу или позвоню тебе завтра. Мне нужно время…

— Не думаешь, что времени было достаточно?

— Если бы его было достаточно, я бы уже что-то придумала. — И она выключила связь.

Стало совсем темно. Огоньки окон деревни на том берегу засветились золотом. Охотничьи угодья слились по цвету с рекой. Чёрная полоса леса на горизонте — с небом. Анна не хотела спать, всё равно бы не уснула, но становилось холоднее, и она озябла, сидя на верхотуре. Надо было возвращаться.

Возвращаться.

Это слово так неожиданно громко раздалось в мыслях, что Анна поёжилась и непроизвольно сжала синернист в кармане.

Пришло время объясниться. Она не могла тянуть больше. Лето ускользало, чёрное кольцо из меток на карте вот-вот должно было замкнуться, и она предпочла бы, чтобы замкнулось оно не на ней.

«Филипп поймёт», — прошептала себе Анна, прикусила губу и переместилась.

В комнате было темно и тихо, даже шорох простыней звучал как гром в этом безмолвии. Филипп беспокойно ворочался, полулёжа и полураздетый, и Анна задумалась, что ему снится, о чём он думает? Мог ли он так переживать из-за её слов? Наверно, она погорячилась, когда сказала, что сомневается в нём. Наверно, это было несправедливо, ведь Филипп всегда старался быть рядом, когда ей было плохо; он пытался помочь и когда мог сделать что-то сам, и когда не мог; и сейчас он был здесь, в её спальне, хотя мог бы обидеться тоже и уйти к себе.

Ей стоило просто объяснить. Он ведь понял бы. Правда?..

Анна сделала шаг в сторону. Почти беззвучно. Ни шороха одежды, ни скрипа половиц, но Филипп вздрогнул и проснулся.

— Анна! — Он тут же вскочил и, слегка пошатнувшись, бросился к ней. — Ты здесь. У тебя руки… ледяные.

Он сжал её ладони в своих и выглядел при этом смущённо и неуверенно. Филипп никогда не умел быть нежным и ласковым. У него были другие способы показать любовь и заботу, но сейчас этот жест, казалось, исходил из самых глубин. Тех, в которых он — словно простой мальчишка — боялся её потерять.