— Это ничего не значит, — безразлично сказала Хелена. — Но… — смешок, — я не против повторить.

Он не боялся ни грома, ни молний. Его не волновали вспышки, разрывающие материю тьмы. Не пугали жуткие силуэты, пляшущие на стенах. Как же просто ко всему охладеть, когда позади тысячелетия, а впереди — вечность! Она стирала, делала незначительным, низменным всё, что было раньше. Отдалялись воспоминания о временах, когда его вера ещё не пала, когда сам он был велик, а его мир — огромен.

Замок на скале — песчинка по сравнению с владениями прошлого.

Этот мир он создал, когда начал рушиться старый, когда все ему подобные должны были погибнут. Немногим хватило сил или смелости понять конец, принять его и решиться на нечто, доселе невиданное, — поиски нового. Он был из тех, кто решился. И одним из единиц, кто нашёл.

Он создал всё — каждый камень скалы, на которой стоял утопающий в ночной буре замок из неотёсанного камня. Каждое дерево у подножья этой скалы. Он заставил чёрные тучи сгуститься над низкими крышами, а ветры — завыть в коридорах.

Здесь были только холод и тьма. Они поселились в пустых комнатах, залах, спрятались в каждом углу и не ждали ничего и никого. Даже хозяин замка бывал здесь нечасто. Он тратил бессмертную жизнь на изучение дальних уголков бескрайней Вселенной, не представляя, сколько проходило лет, сколько ему встречалось людей и сколько из этих людей умерли века назад. Он их не жалел. Смерть — обычный цикл жизни. К чему оплакивать тех, кого не вернуть?

Он просто искал новых людей, новые миры. Вбирал в себя желаемое, насыщался — и шёл дальше.

Мир, который он обнаружил совсем недавно — четыре года, разве срок для бессмертного? — сиял на карте, как драгоценный камень в оправе. Он дал ему многое: новую энергию, новую внешность, новые обширные территории, на которых скрывались артефакты и знания, возможно, старше его самого. Редчайший случай!

А ещё он дал ему войну. Живую, клокочущую от мощи и ярости магию боя. Раньше — ещё в прежнем мире — он вершил справедливость, поощрял битвы, вдохновлял воинов. Его именем восславляли героев. В чертоги его замка попадали лучшие из лучших. Это давало силы, подпитывало на протяжении веков: люди не умеют жить спокойно.

Теперь же он был странником, отшельником. Он не принадлежал мирам, миры не принадлежали ему, и битвы с их необузданностью приходилось искать. Та, которую он застал, оказалась настоящей жемчужиной. Идеальной концентрацией пылающей магии, бурлящей крови и взрывной силы. Одна из лучших его идей за последнюю сотню лет.

И теперь, когда огни погасли, он хотел увидеть, чем живёт и дышит этот кипящий мир, что и кого он может ему дать. Хотел проникнуть в самое сердце и завладеть им прежде, чем это сделает кто-либо другой.

А кто-то другой был рядом.

Он с интересом следил за вспышками чёрной энергии, которая напоминала ту, что сгущалась вокруг его замка. Слишком плотная и слишком опасная для этого мира, чтобы появляться просто так. Чем ближе он подбирался, тем осторожнее становился источник, постоянно ускользая, но такие следы, — такие следы! — скрыть полностью было невозможно. Не от его глаза.

И вот он стоял в гостиной полуразрушенного битвой дома, смотрел на обожжённые чернеющие стены и… чувствовал. Перед глазами мелькали яркие образы, картины надвигающейся опасности. То, как сереют белоснежные стены, как осыпается позолота и небесно-голубую ткань окропляет кровью.

Хелене было весело. Ей нравилась вседозволенность, которая вспыхнула неожиданно ярко, как сумасшедший блеск в глазах Лифа, когда он смотрел на неё. Она поймала поток, пьянящий и притягательный, и позволила ему унести себя так далеко, как он только мог. Не осталось ни рамок, ни запретов. Не было того, кто мог бы ей запретить. Мир разбился, и она танцевала на осколках собственного сердца, гордости и репутации, даже не пытаясь их собрать. Кровь и грех никогда не казались такими привлекательными. И руки скользили по телу. И слова, которые раньше произносились благоговейным шёпотом, потеряли ценность.

Ей было весело. Ей было плевать.

Ей не нужны были чувства — хватало этой плотской любви, которая вспыхивала и потухала одинаково быстро. Словно и не было её. Она не зажигала сердце — только тело. Не обжигала, не грела. Но ей нравилась игра, которую они вели с Лифом, даже не пытаясь притворяться, что что-то значат друг для друга. Их встречи были коротки, движения — жадны. На публике они вели себя нарочно вызывающе. Словно мир стал сценой, а люди — зрителями, что не отрывали глаз от их маленьких спектаклей.

С Лифом это было легко. С ним можно было всё. Рамки, правила, сценарии — всё оставалось позади, отбрасывалось за ненадобностью, и лишь блеск обращённых к ней глаз занимал мысли.

Они не могли не смотреть. Потому что всем хотелось сбросить оковы одобрения, но их сковывал благоговейный, покорный ужас. А ей было не страшно. Она уже видела изнанку их прекрасного высшего общества. Лучший вид на скрывающиеся за улыбками оскалы.

Теперь она могла позволить себе всё! А они не могли закрыть глаза даже на такую ненужную иллюзорную вещь как репутация.

Это приводило Хелену в искренний восторг. Она любила это больше всего на свете: быть лучше, быть выше, быть не такой как все.

Восхищённые взгляды, обожание, даже осуждение и зависть — она хотела всего и сразу. И этот новый экстравагантный способ давал ей всё и даже больше.

А ещё Хелене доставляло победное удовольствие замечать, как мать едва сдерживает ярость. Хелена часто замечала взбешённые взгляды мадам Арт, то, как она поджимает губы, впивается длинными ногтями в стол — но молчит. Сначала это немного обидело: после того бала у Хелены перехватывало дыхание от предвкушения материнской реакции, а её не последовало. Мадам Арт не кричала, не обвиняла и не заламывала руки, а хранила гордое осуждающее молчание. Лишь однажды она ядовито поинтересовалась, неужели дочери действительно нравится слушать всё то, что говорят у неё за спиной из-за этой неугодной пассии.

Хелена рассмеялась.

— Да! Они ведь говорят.

Сэр Рейверн коротко прыснул в сторону.

Увидев, что осталась без поддержки, мадам Арт поджала губы и снова замолчала.

Дни Рождения мадам Арт любила справлять пышно: чем больше людей и украшений, чем громче музыка и вычурней наряды, тем лучше. Она планировала праздники, будто это настоящие шоу: с салютами, актёрами и декорациями. Если ей приходила идея, как можно отметить то или иное событие, эту мысль нельзя было никак выбить из её головы, и горе тому, кто бы попытался.

Вот и в этот раз в свойственной ей безапелляционной манере, с вежливой улыбкой на губах и выражением лица, говорящим: «Всё будет так, как я скажу в любом случае», мадам Арт заявила, что хочет отпраздновать день рождения так, как проходили балы лет сто назад. Она уже приказала вызвать придворных дизайнеров и организаторов — людей, привычных к капризам королевы и приноровившихся их исполнять на высшем уровне.

«Балы, как сто лет назад! — комментировала Хелена решение матери, покачивая перед зеркалом тяжёлым кринолином. — Я думала, моя мать не настолько стара». Служанка, завязывающая банты на платье, едва слышно фыркнула.

Платье было старомодным: из пёстрых узорчатых тканей, всё в многослойных оборках и с пухлыми косичками окантовок. Кружева собирались на спущенных с плеч огромных рукавах-фонариках, на декольте. В складках прятались драгоценные камни. И волосы ниспадали на спину мелкими кудрями.

Балы, которые устраивала мать, никогда Хелене особо не нравились, но в этот раз было даже весело. Зал превратился в арену цирка с натянутыми под потолком яркими поло́тнищами. Гремела старомодная музыка, и отчего-то все сошлись во мнении, что она настолько плоха и неуместна, что даже хороша и придаёт определённый шарм празднеству. Такое не одобряли, считали безвкусными, но всё в огромном ярком зале было настолько чересчур, что создавалась атмосфера яркого карнавала с весёлыми песнями и салютами.