— Даже мне приходится, Хели. Повернись ко мне.

Она мотнула головой. Один вздохнул и с почти незаметной улыбкой в уголках губ потянулся к её лицу.

— Не трогай меня, — просипела Хелена, но в этот раз он не послушался. Дотронулся до её щеки, проводя горячим шершавым пальцем вверх по мокрой дорожке, и поддел скатывающуюся слезинку.

— Посмотри на меня, — повторил он уже мягче, и пальцы касались лица легко, нежно.

Хелена нахмурилась, быстро прикусила губу и, шмыгнув носом, повернулась. Её глаза были красными, но смотрели всё равно строго и серьёзно, неприступно.

— Они хотят, чтобы ты играла по их правилам, — прошептал Один тем самым обволакивающим бархатным низким голосом, которому сложно было не поддаться, и его ладони накрыли собой её. — Так сделай это. И пусть они пожалеют.

Хелена молчала, сверля его взглядом, но Один видел: он поселил в ней тень сомнения. Ей нравится идея, что люди станут жалеть о решениях, принятых против неё; что она разыграет свою партию и оставит всех в дураках. Но что-то подсказывало, что он станет первым, кто пожалеет, когда она выйдет замуж.

Новости разлетелись быстро, будто их разослали всем и каждому и лишь для того, чтобы поглумиться. Хелена чувствовала себя ужасно неуютно, все мечты о балах развеялись, как дым, стоило ей прибыть, и она с удовольствием уехала бы домой, но у неё были обязанности. Особенно тяжело они легли на плечи сейчас, когда все думали, что она должна быть раздавлена, и оттого сильнее хотелось показать, насколько все неправы. Даже если они правы.

Один сопровождал её, это не обсуждалось, будто стало само собой разумеющимся, и вначале Хелена с неудовольствием думала, что его присутствие отпугнёт других, но он почти не появлялся рядом, и только его взгляд обжигал спину. Впрочем, смотрел не только он: сегодня, на её первом балу со смерти матери и после сокрушительного решения Совета Магии, удивляться всеобщему вниманию было бессмысленно. Все вдруг захотели с ней поговорить.

И Хелена общалась с другими гостями, как ни в чём не бывало обмениваясь дежурными фразами и вопросами: «Вы прекрасно выглядите! Кто шил ваше платье?», «Как ваши дети?», «Да-да, мне её очень не хватает», «Нет, я не думаю, что это станет проблемой», — ничего особенного. Ей что-то рассказывали, совсем как рассказывают друзьям, а она лишь улыбалась, кивала — и забывала и рассказчиков, и их истории через секунду. Какая разница, если она и так знала, что всё их внимание, вся учтивость — лишь притворство, лицемерие. В любой другой ситуации они бы с ней и не заговорили; возможно, единственным комментарием в её сторону стало бы искусно замаскированное под вопрос — совсем не оскорбительный, разумеется — замечание: «А не рано ли вы сняли траур, ваше высочество?»

Сейчас же они не смели, уж точно не в лицо. Хелене было даже приятно: люди чувствовали то, что она хотела, — страх. Если кто-то и расслабился из-за её неудачи, большинство понимало и чувствовало — скоро их судьбы будут зависеть и от неё тоже. С ней нужно считаться.

И пусть это было лицемерием. Пусть! Её не волновала честность — лишь произведённый эффект. Она давно поняла, что общество до иронии просто размывает своё мнение о приличиях и устоях, когда ему нужно.

Когда парад лживых улыбок и участия кончился, Хелена ушла к столику с напитками и закусками. Там уже ждал Мариус, последние минут десять посылающий ей выразительные взгляды и салютующий двумя бокалами сразу.

— Поздравляю, Хели! — он вручил ей один. — Ты выглядишь так, будто решение Совета тебя совсем не задело!

— А ты — словно помолвка с Розали тебя совсем не волнует.

— Что ж, ты читаешь новости. Один-один. — Мариус цыкнул и отправил в рот тарталетку. — И что ты будешь делать?

— Выйду замуж. — Прозвучало тихо, без эмоций, как самый обыденный факт, но Мариус, неуютно поморщившись, отвернулся к столу, с особой придирчивостью выбирая следующую закуску.

Хелена сделала глоток белого пузырящегося вина и без удовольствия обвела взглядом зал: отсюда открывался прекрасный вид на засиявшие золотом в свете шаров стены; на наигрывающий приятную тягучую мелодию оркестр, где живых музыкантов сидело штуки три или четыре; на каждое укромное ложе, на каждую дверь, за которыми таились тёмные пятна коридоров, комнат отдыха или игровых; на пёструю причудливую мозаику из платьев и камзолов. Мозаика жила: она текла, менялась, собиралась вновь. В ней было не разглядеть лиц, не разобрать разговоров — только присоединиться, нырнув в эту текучую жизнь. Но возвращаться пока не хотелось. У неё будет ещё много времени на это.

— Думаешь, сэр Один сделает тебе предложение? — вдруг спросил Мариус, косясь в сторону.

— Нет.

Брови Мариуса взлетели. В сторону он смотрел уже открыто и задумчиво, а потом пожал плечами и, пригубив искрящееся вино, сказал:

— Я б тоже на тебе не женился. Не то чтобы я когда-то собирался, но думаю, после у меня было бы мно-ого проблем и никакой власти.

— Не верю, что Розали менее проблематична. Она из тех, что слабо различает оборону и нападение.

— Твоя правда. Зато она горячая южная женщина! И очень прямолинейна. Вам, ваше высочество, недостаёт и того, и другого.

— Если я скажу, что мне плевать на твоё мнение, это будет достаточно прямолинейно, Мариус?

Тот широко улыбнулся и изобразил витиеватый поклон с прокручиванием ладоней. Хелена фыркнула и, задрав нос, отвернулась.

— Слушай-ка, — начал Мариус, и звучал он подозрительно. — Насколько скоро, по-твоему, кто-нибудь попробует предложить тебе и руку, и сердце, да ещё лжи с три короба?

Хелена непонимающе моргнула, и Мариус глазам указал в сторону: к ним уверенным шагом приближался Роджер Кейз — последний, от кого Хелена ожидала каких-то действий. Не только потому, что они в принципе не разговаривали уже три года, но и оттого, что на тех редких приёмах, где он появлялся, Роджер частенько вился рядом с принцессой Вейера Рене и очевидно метил в женихи ей. Впрочем, Хелена бы удивилась больше, если бы у него с Рене что-то получилось.

— Я надеюсь, он не серьёзно.

— Нет, я, конечно, ожидал чего-то невероятного, но не настолько же! — подивился Мариус — и ретировался до того, как Хелена успела спросить, что же ожидал он.

А Роджер ждать себя не заставил.

— Ваше высочество! — поздоровался он, и его большие губы расплылись в улыбке. — Как вы?

Он поклонился, пытался поцеловать Хелене руку, но ладонь ловко выскользнула, избегая поцелуя.

— Что-то не так? — Роджер слегка смутился.

— Всё прекрасно, Роджер, — Хелена очаровательно улыбнулась, не спуская с него колючего взгляда.

Возраст Роджеру не шёл. Ему должно было быть около двадцати двух или трёх, но выглядел он старше. Роджер пытался строить военную карьеру и с подачки отца-генерала разъезжал по военным училищам, проходя практику и учения, и тренировки оставляли на теле и на лице отвратительные следы: он надулся мышцами, лицо его стало шире, напоминая неправильный, сточенный куб с большими губами, и куб этот плохо сидел на слишком широких плечах.

Хелена попыталась выудить из памяти его старый образ, который лет в четырнадцать казался ей привлекательным. Но поиски успехом не увенчались, приводя к застывшему в памяти смеху и к болезненным, тёмным, давно загнанным на задворки памяти ощущениям. Ещё пару лет назад они бы парализовали бесконтрольным ужасом, но с того момента утекло достаточно воды, чтобы сейчас Хелена могла спокойно улыбаться, смотреть на Роджера и не думать о том, как ему пойдут — уж точно не испортят! — следы её ногтей на лице.

А Роджер принял её улыбку на свой счёт.

— Давай прогуляемся в сад? — предложил он. — Там ещё не холодно, зато вот-вот стемнеет, и фонари…

— Нет, Роджер.

— О, я понимаю, — не растерялся он. — Совсем скоро танцы. Ты, видно, не хочешь их пропустить? Я помню, что ты прекрасно танцуешь. Может, подаришь мне один танец?

Хелена улыбнулась шире от такой наглости. Память услужливо подбросила ей последний вечер с Роджером, их танец, который был ни чем иным как жестом в отместку другому человеку за отказ. Тогда любое прикосновение обжигало, совсем как коньяк обжигал горло. Сколько фатальных ошибок она совершила в тот вечер!