Я хватаюсь за грудь, прямо в том месте, где ее будто раскалывает на части, и наконец приходят слезы. Они заполняют мои глаза, скапливаются в них, я перестаю видеть совсем. Я отказываюсь моргать, потому что если это все, если все уже кончено, я не хочу, чтобы он видел, как они текут по моим щекам. Я не хочу показывать ему, как сильно я влюбилась в него за этот недолгий период.

Я не вижу, как его рука сомкнулась над моей, только чувствую, как он тянет ее, ведя меня к двери. Он накидывает мне на плечи пальто и помогает обуться. Когда он выводит меня в коридор, слезы, предавая меня, текут по лицу.

Я не смотрю на него. Не могу. Ни в лифте, пока он нежно держит меня за руку. Не тогда, когда он ведет меня через вестибюль или выходит в холодную ночь, тихо предупреждая, чтобы я не высовывалась, когда я едва замечаю вспышки света камер. Ни тогда, когда он помогает мне забраться в лимузин и садится рядом со мной, не говоря ни слова. Я смотрю в окно на проплывающие пейзажи и тихо плачу. По отношениям, что закончились так скоро, по единственному мужчине, к которому я испытывала такие глубокие чувства, по своей неуверенности, которая привела меня в глубокую, темную яму отчаяния, из которой я не могу выбраться. Не сейчас, когда между нами все кончено, когда я повторила слишком много ошибок, из-за недоверия к нему.

Мои глаза расширяются, когда мы проезжаем мимо улицы с моим домом, и я, наконец, поворачиваюсь к Картеру.

— Ты… ты… он пропустил…

Он не смотрит на меня.

— Ты едешь домой со мной.

— Но мы…

— Мы поссорились, — жесткий взгляд Картера устремлен на меня. В нем мелькает что-то нежное, что-то зыбкое, будто… быть может, он тоже боится. — Это ничего не меняет.

Я молчу, уставившись на свои колени, на палец, которым он нервно постукивает по колену.

Пока он не поворачивается ко мне.

— Знаешь, что случится, если я отвезу тебя сейчас домой?

Я раздвигаю губы, чтобы ответить ему, но на самом деле у меня нет слов. Он все равно опережает меня.

— Во-первых, это было бы последнее, что я хотел бы сделать, и последнее, чего бы хотела ты, будем честны. Я бы ушел, злясь на себя, а ты бы притворилась, что покончила со мной, что все к лучшему. Потом ты бы зашла в дом, надела пижаму, и через пять минут ты остыла бы, и поняла, что тоже злишься на себя. Ты бы плакала из-за нашей ссоры, как сейчас, потому что тебе было бы обидно, что ты ранила меня своими словами. А я? — он показывает на себя, глядя на меня, наблюдая, как продолжают течь мои слезы. — Я бы вернулся домой, злился на себя за то, что позволил тебе уйти, оставил тебя одну, когда ты расстроена и уязвима, что ты снова имеешь дело с последствиями моего безрассудного прошлого. И я бы сел в машину и поехал обратно к тебе.

Картер наклоняется, его губы так близко, что его дыхание становится моим, и я вздрагиваю.

— Я бы перекинул тебя через плечо, если бы пришлось, но мне бы это не понадобилось, потому что как только бы ты меня увидела, ты бы обняла меня и заплакала. И знаешь, что бы я сделал, Оливия? — его нос коснулся моего, прошелся по всей его длине, опускаясь к кончику. — Я бы обнял тебя. Я бы поцеловал тебя. Я бы сказал тебе, что все хорошо, что я прощаю тебя за те слова, которые ты сказала, когда тебе было больно и страшно. Затем я попросил бы тебя простить меня за то, что я действовал необдуманно, за то, что привел тебя туда и лишь подпитал твои страхи.

С тихим вздохом Картер опускается на сиденье, откидывая голову назад.

— Ты хочешь ругаться, выплескивать свою неуверенность в себе, пожалуйста. Но ты будешь делать это со мной и в моем доме.

Его испепеляющий взгляд переходит на меня.

— Я не позволю тебе снова оттолкнуть меня.

ГЛАВА 32

ПОЛОВИНКА ЕЕ СЕРДЦА

Оливия сумасшедшая, если думает, что я так легко сдамся.

Она позволяет своей неуверенности закрепиться, укорениться в мозгу и диктовать ей, что говорить. Эти навязчивые мысли настраивают ее проверить, достаточно ли она небезразлична мне, чтобы бороться за нее. Эти мысли говорят ей, что я с легкостью сдамся и уйду, но они ошибаются. Оливия ошибается.

Меч, которым она орудует, когда ей страшно, острый со всех сторон, и всякий раз, когда она ранит меня, она делает это и с собой.

По правде говоря, я думаю, что отчасти ее пугает то, что я никуда не ухожу. В одиночестве она может спрятаться внутри себя. Она может скрывать часть себя и показывать мне то, что ей удобно. Если же я рядом, она вынуждена выйти и встретиться лицом к лицу с неуверенностью, которая хочет, чтобы она разрушила свою жизнь.

Как бы она ни боялась, что все может пойти наперекосяк, она так же боится, что этого не случится, что все получится. Как и я. Навсегда или никогда — эти мысли одинаково пугают.

Я бросаю часы на комод и ослабляю галстук. Я не знаю, какого хрена я снова надел эту штуку, когда мы уходили из квартиры. Сейчас она, будто, душит меня.

Обернувшись, я вижу, что Оливия стоит у кровати и наблюдает за мной. Она резко начинает рыться в своей сумке.

Ее глаза становятся все больше с каждым моим шагом в ее сторону, и она пятится назад, когда я останавливаюсь перед ней. Я обхватываю ее за талию, ее руки дрожат, ногти впиваются в мои предплечья, когда она просто смотрит на меня.

Мне нравится наша разница в росте. Мне нравится, что я могу подкинуть ее, как куколку, или держать что-то вне ее досягаемости, просто чтобы позлить ее, чтобы она прижалась к моей груди, пока пытается допрыгнуть до нее. Мне нравится эта крошечная женщина с необъятным характером, который иногда кажется слишком большим для ее тела, и мне чертовски нравится окутывать ее всю собой.

Но сейчас я чувствую себя намного больше ее, а я этого не хочу. Я хочу быть с ней на одном уровне, где мы и должны быть. Поэтому я сажусь на край кровати и усаживаю ее рядом с собой.

— Этот саботаж и недоверие друг к другу не сработает, Олли. Не у нас. У нас обоих есть страхи, и единственный способ справиться с ними — это посмотреть в них вместе. Потому что не ты одна боишься, и думаю, что самое важное тут, это то, что ты думаешь, что должна справиться с ними одна, но это не так. Поэтому ты обязана признать, что тебе страшно, и рассказать мне почему, пока я держу тебя за руку. А потом я расскажу тебе, почему страшно мне, и мы преодолеем это вместе, — я тянусь к ее руке. — Понимаешь?

Ее грудь поднимается и опускается, когда она смотрит на мою руку, и через мгновение вкладывает в нее свою. Когда она поднимает на меня взгляд, в ее глазах видна нерешительность, опасение, и я вижу, как нелегко ей это дается. Когда она открывает рот, тихий, отчаянный плач скрадывает ее слова, и я наблюдаю, стены ее самообладания начинают падать словно вода в водопаде.

Оливия медленно и болезненно плачет, но в какой-то степени, это выглядит прекрасно. Ее полные губы почти незаметно дрожат, а цвет глаз меняется, переходя в более мягкий оттенок с примесью мшистой зелени и мерцающего золота. Она держится так долго, как только может, а я смотрю, как эти слезы переливаются через край ее глазниц и беззвучно стекают по ее розовым щекам. Есть странная, садистская часть меня, которой они нравятся. Ведь я понимаю, эти слезы означают, что Оливия действительно заботится обо мне, что мысль о том, что мы снова пойдем разными путями, для нее так же болезненна, как и для меня.

Но по большей части я ненавижу эти слезы. Я не хочу быть темным облаком, которое нависает над ней. Я хочу быть светом, который освещает тьму и уменьшает все ее страхи.

— Не плачь, красавица.

— Прости, — она задыхается, проводит рукой по щекам, отворачивая лицо.

— Эй, — подцепив пальцем ее подбородок, я поворачиваю ее лицо к себе. — Твои слезы — это не слабость, так что перестань пытаться их скрывать. Не извиняйся за то, что показываешь мне свои чувства. Быть уязвимыми друг с другом — это то, как мы учимся быть лучшими партнерами. Когда ты показываешь мне, в какой любви ты нуждаешься, я учусь ее тебе давать.