Дюку было около пяти недель отроду, когда в первый раз мать брала у него кровь на анализ. Она думала, что мы крепко спим, а мы зачитались приключениями. Фонарик под одеяло и все довольны. Вдруг услышали, как он закричал. За то время, что он жил вместе с нами уже все его крики наизусть знали и иной раз даже спорили: мокрый или есть хочет. А тут он кричал, как будто бы звал на помощь. Мы и вылетели из своей комнаты как сумасшедшие, а в стеклянную створку коридорного шкафа увидели, как она большой иглой проколола венку у него на голове и набирает в шприц-пробирку кровь.
Наташа прерывисто вздохнула и вытерла нос.
— Знаешь, нас никогда не называли проблемными детьми, мы росли послушными и неконфликтными, только очень боялись своей матери. У нас были няня, гувернантки, репетиторы, школы. Всегда одевали как кукол, дорого, со вкусом. И, сколько себя помню, мы всегда сдавали кровь на анализ и никогда в детской поликлинике. Только в маминой лаборатории. Каждый месяц нас привозили туда. Мы уже знали, что неизлечимо больны и пока болезнь спит, за нею нужно следить, и пока заболевание для нас не опасно. Но, если внезапно угроза активации возникнет, то необходимо среагировать очень быстро. К этому как-то привыкли. Только для маленького человечка такая жестокость была выше нашего понимания. Еще был страх за него, неужели и он тоже не здоров?
Сидела, терла руки, как будто бы мерзла, и продолжала:
— Тогда постарались ничем не выдать себя. Потом залезли вдвоем под одеяло, я проплакала всю ночь, а Лера держала меня за руку и говорила, что нужно что-то придумывать, иначе она из него всю кровь выцедит.
Наташа перевела взгляд со стаканчика с остатками газировки на Женю. Он взял ее за руку, ободряюще пожал:
— Долго думали, когда что-то придумали?
— Уже утром план у двух детей был готов.
— Быстро вы.
Она кивнула:
— Теперь терпеливо ждали удобного случая, и он подвернулся. Мама в июне уехала на две недели за границу кому-то читать лекции. Нас летом всегда отправляли с няней за город, на дачу. Няня была не старенькая, но любила выпить и подремать в тенечке — это давало нам известную степень свободы, а применительно к этой ситуации понятно, что имели возможность ненадолго сбежать в город. Поехали сначала на электричке, а потом на автобусе. Открываем дверь в квартиру, а там какие-то странные звуки: стоны, вздохи. Это теперь я могу сказать, чем там няня с дядей занимались, а тогда мы просто испугались, схватили Дюка, завернули его в первое попавшееся одеяло, выскочили из дома, пробежали пару автобусных остановок, и положили его на скамейку около самого большого магазина. Завернули на наш взгляд очень удачно, потому, что мордаха осталась открытой и если он заревет, то кто-то к нему обязательно подойдет.
Сами засели в соседних кустах, ждем. А тут милиция и как раз к Дюку. Забрали его и увезли. А мы остались довольны результатом своей миссии и поехали назад.
Девушка уже улыбалась.
— Няня проснулась, нас позвала, мы откликнулись, что сидим в малиннике малину в бидончик собираем — такие умницы.
Она потерла висок:
— Никто про Дюка слова в доме не сказал. Мы спросили о нем, как приехали с дачи. Мама сказала, что ему лучше жить в другом климате пока не подрастет. А сейчас поживет у какой-то мифической тети Зои на море. Мы очень хотели узнать, где он, хорошо ли с ним обращаются. Но как мы не рассуждали, получалось, что любым шагом мы себя сразу же выдадим.
Наташа взяла из пачки еще одну салфетку и теперь теребила ее.
— Через четыре с половиной года или чуть больше история повторилась. Только девочку мы не спасли. Не успели. Нам объявили, что она умерла от коклюша. Кстати, странная была девочка. Мы все светловолосые и голубоглазые, а она на татарчонка была похожа. Волосы темные, прямые, жесткие, черноглазая такая и орала басом.
— Ты думаешь, что и ее…
— Знаешь, уже просто боюсь думать, понимаешь? Мне иной раз кажется, что все, что я думаю, это так гадко, так думать просто нельзя — грех! Так ведь не может быть! Мои сомнения должны как-то иначе объясняться. А потом снова воспоминания лезут в голову и от них никуда не деться, и так по кругу.
Наташа замолчала. Она смотрела куда-то в себя. Вспоминая, переживая и впервые рассказывая другому человеку о своих страхах.
— А ваше похищение?
— Похищение? Я плохо, что помню. Только то, что мама снова у нас берет кровь, а потом Лера приходит, и мы выбираемся из подвального окна, забираемся в кузов какой-то маленькой старенькой машинки. Машина едет куда-то, потом Лера выпихивает меня из кузова, и мы идем — идем — идем и выходим к озеру. Пьем и ложимся, а рядом собака. Большая и добрая, она нас облизала пару раз. Щекотно так. Около нее так тепло, ведь мы только в тонких рубашонках. Потом появляются два мужика, охотники. И вот как у Леры в руках оказывается два ружья, не помню, она собирается стрелять. А потом, они отдают нам куртки и все говорят, что не обидят нас. Только Лера забирает у них ключи и сама садится за руль старенького УАЗика и мы уезжаем. Куда? Зачем? Дальше просто какие-то обрывки воспоминаний. Дорога, деревня, больничка. Нет, не помню.
Извеков смотрел на девушку, сам для себя решая, здорова ли она душевно, и понимал — здорова. Врет? Нет, она, рассказывая свою страшную историю, говорила правду.
Девушка подняла к нему лицо, и, встретившись с ним взглядом, с ноткой сомнения в голосе продолжила:
— Один из них не дает мне покоя, я никуда его не могу пристроить в своей голове.
Она помолчала, перевела взгляд на пожелтевшие кусты клена:
— Ночь, ничего не видно. Мы в стареньком уазике спим, а утром в стекло стучат. За окном стоит батюшка. Он в рясе и с лукошком полным грибов. Старенький такой батюшка. Мы вышли, поздоровались. Он на нас посмотрел, головой покачал и сказал, пойдемте, окрестить вас надобно для начала, а потом как Бог даст. Почему ему доверились, я не знаю.
— И что потом?
— А потом нас батюшка привел в малюсенький домик, велел надеть в какие-то длинные белые рубахи, выдал платки и повел в старую деревянную церковь и окрестил. Покормил, с собою выдал краюху хлеба, в белом платке завязанную, и мы куда-то пошли после его благословения.
Наташа глубоко вздохнула и медленно выдохнула:
— Странно все, правда? Идут в современном мире по дороге, две девушки в длинных до пят рубахах, в куртках с чужого плеча, с узелком. Идут, взявшись за руки, по ноябрьскому холоду босиком и ни один человек не остановился и не предложил подвезти, и ни один не поинтересовался, нужна ли нам помощь.
Из Наташиных глаз снова полились слезы. Женя сидел и не знал что сказать. Видел перед собою хрупкую, девочку-женщину, уже не рассуждал, где правда, где ложь, больше не сомневался в ее словах, потому, что наблюдал, как она рассказывала-проживала это снова. Знал, все, что она рассказала, как любят говорить юристы: имеет место быть. Для него задача была предельно ясна: защитить, не допустить, чтобы что-то подобное произошло с ней или с кем-то другим. Хочешь-не хочешь, а придется эту историю распутывать. Вот только как? Этого пока не придумал.
Сорвал пожелтевшую травинку, что высунулась между брусками скамейки:
— А Рощиной Натальей Михайловной как ты стала?
Подал ей еще одну салфетку. Она вытерла носик, вздохнула:
— К вечеру добрели мы с Лерой до какой-то деревни. На окраине стоит больничка. Такой барак, выкрашенный когда-то до революции в зеленый цвет. Я уже тогда поняла, что мы основательно простыли. У Лерки начинался жар, она всю жизнь при высокой температуре бредила. А меня на бред никогда не выводило. Так, вялое безвольное существование овоща, дня на три-четыре. Вот мы и ввалились в эту больничку.
Наташа рассказывала свою страшную историю дальше.
А за скамейкой сидел Белояров-старший. Сидел на пеньке и не мог поверить ее словам. Ему казалось все рассказанное выдумкой, которую преподнесла доверчивому мужику умная и хитрая лиса. Она станет давить на жалость, он возьмет ее в жены и все — пиши — пропало. Казну придется делить. Но дальше этот сюжет в его голове почему-то продолжения не нашел. Ну, захомутает и что? Какие доходы у того? Что с него взять? Половину трешки в стандартной высотке? Тогда почему она до сих пор не нашла себе такого лоха?
