А сейчас я хочу слушать эти долбаные этюды-сонаты, но только не тишину между нами. Усаживаюсь на свой диван и подпираю затылком стену. Ну же… Только не молчи! Но Алька не играет, а я ведь знаю, что ей надо готовиться каждый день.

Она так и не села за инструмент.

***

Весь следующий день проходит в точно таком же напряженном беззвучье. Мы не разговариваем. Стоит только мне выползти из спальни, как Альвина в прямом смысле сбегает от меня к себе. Она оставляет недоеденный завтрак на столе, когда я появляюсь на кухне утром. Разворачивается на полпути в коридоре, если пересекается со мной там.

Это тотальный игнор. И она с ним мастерски справляется.

А вот я совсем с собой не справляюсь. Кто-то там сверху походу решал, что пиздеца на мою голову как-то маловато. И подкидывает мне всего лишь один звонок.

– Даниил Олегович, это главврач клиники.

Я тут же настороженно привстаю с дивана. Блять. Сейчас точно будет разговор не про ромашки и фантики.

– Я вас слушаю.

– Извините за беспокойство, но, к сожалению, мы уже около недели не можем выйти на связь с Олегом Ивановичем, а вопрос назрел просто очень щепетильный… – Мужчина по ту сторону динамика замолкает.

А я напрягаюсь еще больше. Имя моего отца – так себе услада для ушей и настроения.

– В чем дело? Что-то с мамой? – сердце ухает куда-то в желудок.

– Если вы про состояние, то ничем порадовать не могу. Сами понимаете, что все будет только ухудшаться. Дело здесь в другом. Уход за вашей матерью оформлен у нас по контракту на год…

– И когда он истекает? – грубовато перебиваю врача, а телефон в ладони, зажатый так сильно, едва не трещит.

– Контракт уже истек. Мы и так держим вашу маму дольше положенного бесплатно, – врач четко выделяет последнее слово. – И это лишь из уважения к вашему отцу, он немало сделал для нашей клиники, но здесь не благотворительный фонд. Я думаю, вы меня понимаете. Может, вам стоит подъехать, и мы как-то решим этот вопрос…

«…из уважения к вашему отцу…».

Все. Дальше я ничего не контролирую. Перед глазами пелена из ярких вспышек, а в ушах только собственный крик:

– Сука! Тварь!

Телефон и мои кулаки летят в стену. Я не вижу почем и куда замахиваюсь. Мне наплевать, что мое тело все еще жутко ноет после побоев чужими ногами. Боль внутри однозначно сильнее, ее даже не глушит дикое жжение от костяшек, стесанных за пару нокдаунов стене. Из меня когтями наружу рвется то, что так долго подавлялось.

И я не знаю, чем бы это все закончилось, если бы не дрожащий голос, словно откуда-то из-за тумана, и хрупкие руки, которые с силой обхватывают меня за талию.

– Пожалуйста, прекрати! Я прошу тебя.

Она утыкается носом куда-то между моих лопаток и прижимается ко мне так, что по телу шарашит ток. Резко развернувшись, я сгребаю Мальвину в объятия. Зарываюсь лицом и разбитыми в кровь пальцами в ее волосы и остервенело дышу. Дышу запахом сладкой жвачки, пока сердце хреначит по всей грудной клетке.

– Не молчи, Дань. Расскажи мне. Я же вижу, что тебе плохо. И вижу, как тебе плохо, – Альку невероятно колотит, но она упорно прижимается ко мне, обвивая ладонями мою шею.

А мне реально пиздец как плохо. Я который раз думаю, что хуже быть не может и который раз утверждаюсь: может. И еще понимаю, что уже не справляюсь. На одного меня всего происходящего слишком много…

– Вызови такси. И я очень прошу тебя поехать со мной, – хриплю Альке в висок и обнимаю ее так, чтобы между нами не было и гребаного миллиметра расстояния.

– Опять клуб? Или казино? – От этой просьбы она мгновенно каменеет в моих руках.

– Нет, но одному туда у меня уже нет сил ехать. А потом я расскажу тебе все, как есть.

В такси, рассекающему практически пустынные улицы в вечерних огнях города, царит молчание. Давящее и холодящее до костей. Но разговаривать о чем-либо мы оба не готовы. Каждому из нас нужно уложить в своих головах то, что произошло за прошедший час.

Данил сидит рядом со мной, на заднем сидении машины. Мне достаточно сдвинуться на миллиметр, чтобы задеть его плечом, но я вижу, что он вообще не здесь. С отсутствующим взглядом следит за сменой ярких витрин через наглухо тонированное окно такси. Его лицо, наполовину скрытое под капюшоном куртки, все еще в макияже из синяков и ссадин. И кажется, что получить их Дане было гораздо проще и легче, чем привезти меня туда, где, наконец-таки, я увидела все то, что глубоко сидит в нем. А там оказалась бездна боли.

И если вычеркнуть из памяти этот длинный коридор и взгляды медсестер с ресепшн в нашу сторону вполне возможно, то увиденное за белоснежной дверью номер «19» теперь монолитом стоит перед глазами.

Я ни о чем не спрашивала Данила. Он просил не спрашивать. Я молчала, пока мы ехали куда-то в другой конец города. Не задавала вопросов, даже тогда, когда зацепилась взглядом за вывеску «Паллиативный пансионат…» перед тем, как войти в здание, очень напоминающее какой-то санаторий. Где-то на бессознательном уровне я уже тогда поняла, зачем мы здесь.

И поэтому, когда Данил закрыл за нами дверь под номером «19», казалось, что я буду готова увидеть то, что увижу. Но мне лишь показалось…

Я не ожидала рассмотреть в рассеянном свете, пробивающимся через неплотно задвинутые шторы, худую, измождённую женщину, безвольно лежащую на больничной койке. Как и прочитать прикрепленную к изголовью табличку «Вершинина Нелли Николаевна».

Но сложнее всего мне дались болезненные слова Данила, присевшего на кресло у кровати и очень бережно взявшего в свои ладони практически прозрачную руку женщины.

– Привет, мам. Я без предупреждения, но с гостями. Это моя Мальвина. Я говорил о ней. Помнишь?

Стеклянные глаза его матери распахнулись, и она нашла меня, влипшую в угол комнаты, взглядом:

– Маль… вина… – тихий, скрипучий голос почти мгновенно растворился в палате.

Я не знаю, откуда у меня взялись силы не сползти к полу, захлебываясь слезами. Все, что смогла в тот момент, это на деревянных ногах сделать шаг. Присесть на край кровати и накрыть ладонью ладонь Данила с разбитыми костяшками пальцев, которыми он крепко держал запястье своей матери. Мне пришлось душить в себе каждый подступающий к горлу всхлип. Хотелось зареветь навзрыд, потому что внутри все царапалось и кусалось, когда Даня прижался лбом к моей руке.

Но я молчала, зная, что мои слезы ему сейчас не нужны. Ему не нужна была жалость, а она просто хлестала через край. Ему нужна моя помощь. И все, чем могла помочь Данилу тогда – это просто быть рядом. И я была.

Была в тишине палаты номер «19». Была в тот момент, когда он с трясущимися руками и покрасневшими глазами вышел из кабинета главврача. И я не задала ни одного вопроса, а просто прильнула к тяжело поднимающейся и опускающейся груди Данила, аккуратно сжав в его объятиях. И по его неистово бьющемуся сердцу и горячему протяжному выдоху в мою макушку, стало понятно, что он благодарен за это молчание.

Я продолжаю молчать даже тогда, когда уже перед самым домом Даня просит водителя остановиться возле магазинчика с огромными буквами «Алкомаркет» и возвращается оттуда с бутылкой какого-то спиртного и пачкой сигарет. Мы нарушаем тишину между нами только оказавшись дома.

– Давай без света, – просит он севшим голосом, прежде чем я успеваю щелкнуть выключателем в коридоре.

Сбросив куртку на пол, Даня исчезает в темной гостиной, а я даю себе пару секунд прийти в чувство, сделав глубокий вдох-выдох. И только потом следую за ним. Мое горло все еще жжет влажный ком из слез.

Ловлю взглядом в темноте силуэт Данила, который тенью двигается по кухне. И слышу, как разливается алкоголь по двум стаканам, один из которых он вручает мне. Без лишних пререканий сжимаю его в ладонях и просто усаживаюсь на диван.

Но Данил все еще не спешит начинать разговор. Раздвинув тонкую вуаль на окне, он распахивает его настежь. В комнату мгновенно врывается сквозняк, начиная холодной паутиной тянуться по полу.