Если он и не был тронут этими доводами настолько, чтобы оставить у себя дары, однако почерпнул из них какой-то свет истины. Так были заложены основания для столь большого здания, которое, мы не сомневаемся, будет в Московии в свое время. Он же с истинно царским великодушием приказал дать нам проводников и всё в изобилии. Так мы уехали от него и направили свой путь через Россию к польскому королю Стефану.

Великий князь московский пользуется табелляриями, интернунциями и так называемыми «великими» послами для ведения с иностранными государями дел, касающихся войны, мира и торговли. Табеллярии: называются «гонцами», они только возят письма. Интернунции — «посланцы», они же «малые послы», — кроме писем имеют некоторые поручения. Их обычно сопровождает несколько человек свиты. Главные послы (их обыкновенно трое, не считая секретаря) называются «великими послами». Их довольно редко посылают дальше королевства польского, так как им полагается большая свита, а содержание не предоставляется (так принято и в Московии и в Польше)[190]. Для продолжительного путешествия за пределами королевства польского необходимы были бы значительные суммы денег, а князь на это или им совсем не дает денег, или дает очень мало. Польский король и великий князь московский, так как это считается у них проявлением уважения, обычно посылают 100 или 200 человек со своими послами, к которым присоединяются и купцы. Впрочем, сами московские послы возят с собой товары для продажи, что не очень пристойно для выполняющих такие обязанности. Поэтому, если они что-нибудь дарят, это делается для получения большего вознаграждения и ответного дара, а если этого не дают, они выпрашивают и почти вымогают. Московские послы, прибыв в Киверову Горку[191] (небольшое селение под Ямом Запольским) вместе со свитой в 300 человек, открыли лавки и в промежутках между делами заключения мира, возложенными на них, исправно занимались продажей и обменом с поляками через своих людей.

Из Новгорода, находящегося на расстоянии около 200 миль, вскоре они стали получать продовольствие и приготовленную пищу (хорошо сохранявшуюся на морозе), так что вообще не делали никаких расходов. Кстати, это обстоятельство было нам удобно, так как каждый из 4 послов[192] по поручению своего государя присылал пищу, чередуясь по дням с другими.

В самом разгаре зимы мы помещались в палатках, раскинутых в глубочайших снегах. Постоянно горевший огонь кое-как изгонял оттуда страшный холод, а часть наших людей помещалась в каких-то деревянных хижинах, полных сажи и дыма. К тому же окрестные поля были опустошены королевскими войсками, поэтому едва ли можно было что-нибудь купить, кроме хлеба. Гнилая вода или снег, едва растаявший на огне, составляли питье для лошадей и шли на приготовление горячей пищи.

Тем не менее послы московского князя, приезжая к другим иностранным государям, если не получают даром лошадей, помещений, проводников, подарков, тотчас начинают превозносить до небес милосердие, щедрость и могущество своего государя (так по большей части его называют), а других, как бы велики они ни были, обыкновенно бранят за бедность[193].

Узнав это на примере Шевригина, лервого посла к вашему святейшеству, и познакомившись с такими же привычками многих других, при учреждении второго посольства в Рим я убедил московского князя послать не больше 10 человек.

Мне предстояло проделать путь во много тысяч миль: сначала отправиться в Оршу, оттуда в Ливонию и Польшу, а затем через Германию в Италию. Я видел, что моя обязанность сопровождающего будет гораздо более трудной, если посольство будет состоять из 100 или 200 человек, которым нужно будет повсюду добывать продовольствие. При этом создавалась опасность, что погибнет все то, ради чего святой апостольский престол потратил при московском посольстве столько стараний, забот, трудов и средств, если всё не будет предоставляться им бесплатно.

Во главе посольства стояли два знатных человека, вместе с которыми мне нужно было действовать, чтобы исполнить дела величайшей важности и скрепить дружбу христианских государей. К этому посольству великий князь приставил переводчика, отвергшего католическую веру и принявшего схизму (что он сделал в целях своей безопасности и выгоды). Мы с трудом от него отказались и потребовали себе другого знатного поляка и католика, чего и достигли[194]. Важно, чтобы по возвращении из этого посольства кто-нибудь мог рассказать московиту об истинном положении вещей и дружелюбии католических государей, если остальные попытаются очернить всё это своими измышлениями.

Много неприятностей случилось из-за Шевригина или, скорее, из-за его спутника, бывшего когда-то католиком, потом лютеранином и, наконец, погрязшего в ошибках русской веры, который в Каринтии убил итальянского переводчика, прибывшего из Московии[195], как только я уехал от них, направляясь к великому герцогу Карлу. Тогда они с трудом вырвались из Италии, где перед этим были приняты с большим почетом и одарены богатыми подарками.

При втором посольстве[196] никогда не бывало ни резни, ни каких бы то ни было ссор, из-за которых нужно было бы прибегать к оружию. Без сомнения, они предавались бы им, если бы их не удерживали соображения дружбы, надежда на подарки, а иногда и страх. Допускалось, что иногда они платили за постой из своих средств, и, хотя они делали это неохотно, однако, это помогло им лучше оценить щедрость итальянской церковной власти (которой они были приняты лучше, чем могли ожидать).

В этом путешествии для меня стали понятны характеры тех московитов, которых я сопровождал: мы узнали их довольно хорошо, так как я должен был отвезти их обратно по приказу вашего святейшества в царство польское.

Когда мы прибыли в первый раз туда из Московии, и они удивились, что не нашли посланных им навстречу по обычаю от польского короля лошадей с продовольствием, им ответили: достаточно будет и того, что по приезде к королю их радушно примут, а вносить в польское королевство московский обычай приема послов не следует. Однако, по нашей просьбе, они были достаточно радушно приняты королем в Риге.

В Ливонии мы узнали, что те дома, которые были построены с большими затратами рижским архиепископом и магистрами тевтонского ордена, разрушены московитами и грозят совсем рухнуть, они полны грязи, окна выбиты, и они открыты для непогоды. Московиты отвергли их и предпочли скорее жить в выстроенных ими деревянных домиках, полных копоти. Поэтому, вспомнив также о разрушениях, причиненных готами Колизею, триумфальным аркам и всему Риму, я уже не удивлялся тому, что остается в сердцах людей, которые не могут вынести блеска и величия других народов. Даже торжественное шествие цезаря[197] при большом стечении народа, когда он въезжал в священный Аугсбург на собрание имперского сейма, не могло заставить их по доброй волей посмотреть на него. Столь большое количество городов и знатных людей не трогало их настолько, чтобы они похвалили это от души. В Богемии и Германии было так: сколько бы они ни израсходовали средств, находясь там, по приказанию его императорского величества они получали возмещение, да и в качестве подарков им было дано много серебряных сосудов. Когда же мы приблизились к Италии и вступили в венецианские владения, их принимали во всех городах с величайшей пышностью. Прежде всего, в Вероне они были приглашены осмотреть крепости, возле которых были собраны многочисленные отряды солдат, принявших их с почетом. Жители Виченцы в полной мере проявили свое дружелюбие, не говоря уже о щедрости, которая свидетельствует о высшем благородстве души (так что этот город более всего достоин похвалы в этом отношении). То же самое было и в Па-дуе.