– Но не ты?

Она пристально посмотрела на него, на этот раз без улыбки.

– А может тебя бояться надобно, а не казаков иль бесноватых?

– В самом деле, – усмехнулся Филипп, – ни дыб, ни причастий огнеопальных…

– Деяния твои не ради паствы.

– А ради кого?

– Мужики еже дети – присно по глазам изведать можно. Кто таков Вассиан с двенадцати лет для меня уж не втай. А ты – яко молвить стал, я поняла, что его время ушло.

– И что же там видно, по моим глазам? – приблизился к ней Завадский, ощущая, как колотится сердце.

– Еже тебя ничто не остановит.

Завадский заглянул в ее нежные глаза, в которых будто апокалиптические солнца растекались мягким светом серые радужки.

– Может меня бояться и стоит, вот только боишься ты не меня, – тихо сказал он, – пуще ты себя боишься.

Девушка отшатнулась, будто от вспыхнувшего огня.

– Что с Вассианом когда-то, что теперь…

Она ничего не сказала – с трудом отвела удивленно-испуганный взор, развернулась и зашагала прочь.

Завадский смотрел ей вслед – как быстро идет она, наклонив вперед голову, как белоснежный сарафан оттеняет загорелые икры, такой же матовой притягательности шею, нежные запястья, упругую плавность щеки и подбородка, когда взглянула она на нарядную девку. Все, связанное с ней отзывалось волнением.

Когда она скрылась за кузницей, Завадский вошел в пристройку. На рогознице сидел полукровка в чистом исподнем, держался за бок и слегка покачивался, словно проверял – может ли он двигаться при таком ранении. Завадский заметил, что круги под глазами у него уже не так черны и на лбу нет испарины.

– Лучше? – спросил Завадский без надежды на ответ.

Полукровка посверлил его взглядом, периодически кривя лицо, а потом сказал неожиданно:

– Лучше.

– Так ты русский? – удивился Завадский.

Хотя на русского он все же походил мало – скорее на индейца с легкой примесью то ли испанца то ли островного азиата. Эдакий Тахар Рахим.

– Где моя пыжатка? – спросил «Тахар Рахим».

– Чего?

– Оружием не докучаю, а на пыжатке и гроша досталь не насипуете.

Завадскому навязчиво казалось, что в этом странном молодом баритоне с необычным легчайшим акцентом он слышит речь современника. С трудом оторвав от полукровки взгляд, он выглянул за дверь, где стоял вооруженный караульный.

– Вася, знаешь, что такое пыжатка? – спросил у него Завадский.

Караульный кивнул, моргая собачьими глазами.

– Сыщи ее среди вещей киргиза и принеси.

Вася кивнул и ушел в избу.

– Как тебя зовут? – спросил Завадский, вернувшись к полукровке.

– Меня… – полукровка резко втянул воздух ртом и оттянул губы книзу, – зовут Бесноватым.

– Но вряд ли родители выбрали тебе такое имя по святцам.

Полукровка снова выдал гримасу вместо ответа.

– Кто научил тебя владеть оружием? Киргизы?

Скривившись в очередной раз, он мотнул головой.

– Сам выучился.

– И откуда же ты?

Полукровка не ответил.

Филипп с интересом смотрел на этого загадочного воина, которому трудно было определить хоть какую-то роль, хоть какую-то принадлежность. Чудна людская порода и полна порой загадок.

– Молчишь, но я вижу, что русский язык тебе родной. Зачем же ты сошелся со степняками? С ними лучше?

Усмешка полукровки обернулась затяжной судорогой, после которой он широко и зло улыбнулся.

– Киргизы поклоняются оружию, а не богам. И вящше [больше] платят, егда [когда, если] с добычей везет.

Завадский отметил, что он сказал по-современному «везет», а не как обычно говорили здесь «Бог даст» или с «Божею помощью».

– Так значит ты наемник?

В это время за спиной тихо скрипнула дверь, заглянувший Вася протянул деревянную дудочку на тонком кожаном шнурке.

– Это она? «Пыжатка?» — спросил Завадский.

Вася кивнул.

– Отдай ему.

Получив пыжатку, полукровка нежно ощупал ее своими длинными коническими пальцами и повесил на шею, спрятав под рубахой.

– Благодарю.

Глядя на него, Завадский предположил возраст – лет двадцать семь-двадцать восемь, едва ли больше и вряд ли меньше.

– Хочешь работать на меня? – голос Филиппа обрел привычную твердь.

Пристально глядя на полукровку, он ожидал очередной гримасы, но тот лишь коротко, почти незаметно кивнул.

***

В следующий месяц в дожди и потом в первые заморозки, Завадский наблюдал как с глухих таёжных лесов и труднодоступных взгорий, обходя болота и реки, вливаются к ним растянувшиеся обозы соседних общин. Вовсю работали плотники, благо инструментов было в достатке, но изб все равно не хватало. Размещались пока в тесноте. Серапион встречал каждую общину у широких ворот, над которой на скрепленных шпонами отполированных липовых досках темперной краской было нарисовано солнце, которое разделяла надвое широкая, видная издалека надпись без ятей «Храм Солнца».

В конце раздавшейся улицы на деревянном амвоне прибывших встречал Филипп в своем новом темном одеянии на манер итальянского морского бушлата со стоячим воротом. Он произносил короткую приветственную речь, понимая усталость путников, покинувших свои дома. Однако лица суровых, привыкших к испытаниям староверов даже за эти недолгие минуты успевали зажигаться надеждой от его горячих и в то же время утешительных слов: все позади, братья и сестры, видите, как нас теперь много, не страшитесь больше ни зноя, ни вьюг, ни разбойных мечей, ни тиранов огней, вы обрели дом…

С ними приходили и общины совсем небольшие – в две-три семьи на маленьких лошадях со своим скарбом на кривых телегах и салазках, кое-кто даже со своей скотиной. Завадский о них и не догадывался – эти люди тоже прятались где-то по таежным углам. Приходили и крестьяне, их было особенно много, а из какого-то дальнего острога прибыли даже пятеро отощавших казаков.

У амвона сбоку за небольшим столом сидел и Данила, который как большинство староверов умел писать. Пером он старательно выцарапывал на купленной в остроге бумаге имена и прозвища желающих вступить в «городскую охрану». Крепких молодых мужчин хватало и среди староверов, и среди крестьян. К концу октября армия Завадского насчитывала уже почти триста человек, при общей численности городка около трех с половиной тысяч.

Завадский определил городские границы с расчетом на расширение. Со всех сторон «Храм Солнца» окружала тайга. При нем небольшая речушка и три ручья. Вырыли запасные колодцы. По границам начали рубить просеку шириной в полверсты и ставить двойной частокол с дозорными башнями.

Оружия на всю армию пока не хватало. Около сотни вооружили ружьями и пищалями, пороху и патронов было мало, потому Антон учил их только как заряжать и целиться. Холодного тоже хватало не всем. Новый источник продаж – мясо, рыба, сало, масло и кожи, их возил в острог уже не Завадский, а его подручные. Он понимал – требовалось расширение торговых связей и торопился завершить дела в городе.

Последний обоз, возглавляемый Еремой, в назначенный срок не вернулся. Завадский выждал пару дней и с новым грузом отправился сам – помимо прочего назревал еще один важный повод – пора было серьезно поговорить с Мартемьяном.

Накануне выпал снег. Сидя в санях, Завадский кутался в шубу, и глядел на застывшую гладь Чулыма. Думалось о прошлой жизни, о тех, кто еще не родился, о тех, кого не сбил еще разогнавшийся на электросамокате безработный любитель пива из Елабуги и ощущал, как растет в нем тоскливое тревожное чувство, которое порой возникает в России беспричинно, особенно зимой.

Причулымский острог привычно чернел грозной крепостью, очерченный выбеленным миром. Чудилось, будто в горах за ним таилась вневременная жизнь. Заливались лаем собаки, слышались крики и конское ржание и все казалось, что это не прошлое, а какой-то затерянный угол, как в незнакомом городе, где ты свернул не туда и случайно вышел в отдаленный сокрытый от глаз район, обнаружив, что там кипит своя жизнь, которую кто-то проживает с рождения и до смерти. Ветер с гор ударил в лицо, перехватило дыхание.