На высокое крыльцо одной из уличных таверн, традиционно выступавшее трибуной на подобных сходках, взобрался кто-то круглый. Постучали железом о дерево, призывая к тишине.
— Созывать совет в этом месяце уже не планировалось, — начал сильный, резкий голос, — главы фаимов высказались неделю тому, но раз уж собрались… Извольте. Начнём с грязи. Патрули, хоть и усиленные до предела возможного, не справляются с ситуацией в рабочих районах. Стража потеряла, пока только ранеными, семерых. Живы, однако к службе пока не годны. Зачинщиков же несостоявшегося… беспорядка — пока не… — Сквозь недовольный рокот собравшихся отчётливо проступал старческий смех. Невесёлый, особо язвительный, перемежаемый невнятными стариковскими ругательствами. — Тише! Знаю я! Получается не всё, однако ж два десятка баламутов уже развешаны по площадям, клюются воронами, ждут и вразумляют примером своих дружков. И как всех передавим, либо уж поглубже в подворотни загоним, крепче примемся за пригород. А пока…
— Пока! — Рявкнул старый оружейник, перекрикивая остальных. На него оборачивались, с пониманием кривились или ухмылялись. — Ты прощаешься уж раз в третий, Касими́р, что ж никак не уйдёшь?
— Сказал бы я, — начал толстяк, — что на старости лет ты, Гаспа́ро, совсем головой ослаб. Однако ж помню тебя ещё ходячим, зрячим и до девок охочим. Ты и тогда понятливостью не славился. А пока…
— Вот! Снова же! Вы слышали — только «пока» да «пока». Я-то старый, зато не жирный, а в толк никак не возьму, как же можно так мямлить перед людьми, когда ответа прямого ждут. И дела понятного. А не можешь сделать или ответить за бессилие — прощайся. И проваливай. Только хлеб и способен переводить, жук-вредитель, мукомол прожорливый.
Последние слова были брошены как бы в сторону, но так, чтобы все слышали. Касимир Галли́, глава богатого фаима мельников и пекарей, сжал натруженные челюсти. Долбанул тяжёлой железной тростью по брусу, поддерживающему резной козырёк над крыльцом. Смешки прекратились, с козырька посыпалась пыль, а в древесине осталась глубокая вмятина.
— Чего годы не взяли — вино вымыло. Был ты когда-то силён и уважаем, теперь как эти… кто погреба грабит, да упившись на стражу прыгает. Говорить себе позволяешь много, как женщина или ребёнок, веря, что спустят. И пьёшь много, но оно и понятно — изъян семейный. Но да ладно. Возвращаясь к делу, платить и кормить столько стражников тяжко, но…
Ох и треснул бы он этому жирдяю… Проломил бы кривой череп, расколол, как арбуз, так бы и брызнуло. Если б только грязный пекарь подошёл. Или если бы сам Гаспаро был моложе. Но Касимир, разумеется, даже не думал снизойти и приблизиться. Да и старый оружейник не слишком надеялся снова стать оружейником молодым. Ещё будучи зелёным подмастерьем, он запальчиво кричал, спорил на советах, совсем как вон тот юнец, с тонким ломаным голоском. Тогда Гаспаро не слишком-то слушали, однако он всё же мог кричать, потрясать руками, а то даже и в морду кому дать… Теперь и горло быстрее хрипло, и руки не задирались высоко, да и неприятельскую морду сначала надо было умудриться различить. Гаспаро приподнял кружку, прикидывая, сколько осталось. И вина, и времени. Его отец пил также, как он. И его братья пили также. И слепли все они примерно одинаково, с самых первых седин. И до полной темноты. Семейные изъяны, о которых лаял толстяк, действительно были очевидны, такие, что нельзя не заметить. Даже слепому. Или такому тупице, как чёртов обжора-мельник. Оружейник тяжело поднялся, опираясь на стариковскую клюку, и почти ощупью пошаркал внутрь трактира, там его уже ждали еда и выпивка. Жаркие споры имели смысл только для тех, у кого было время.
На рассуждения о скором подавлении волнений в стенах Маньяри — Нейт ещё мог реагировать спокойно. Ждал, слушал, старался понять. Когда же понял, что о порядке в пригороде не ведут и речи — взорвался криком и руганью. В толпе виднелись и другие фермеры, гвалт подняли что надо. Однако потом, как стали говорить о очередном урезании снабжения Карсова вала, бывший кирасир впал в ступор.
— Мы приостановим отправку пополнений, собираемых в городское ополчение. — Касимир Галли вещал решительно, важно, будто самолично всё это решал. — Обученные на скорую руку — в большом бою от них толку не много, а выволочь за шкирку всякую шушеру из притона — много ума не надо. Да и амуниция — короткие дубины, короткие мечи, кольчуги быть может. Жалованье вполовину на первый срок. Зато кормёжка, два раза и сытно, уж ополчению хлеба найдём. Но кого к порядку призвали — хорошо бы не всех подряд вешать, а самых отпетых только. По закону, что с кровью на руках. Или тех, что болтали много. А прочих бездельников принудить к делу, поля-то стоят, работать некому, а жаловаться все горазды. Вот взятых стражей и определим по фаимам, предварительно обработав, разъяснив, образумив. Так, чтобы без увечий сильных, конечно, иначе какая ж польза в хозяйстве. На одной только Мшистой мельнице нужно человек шесть, таскать, кидать, перебор, ветряков перетяжка, а ведь и лошадей, что не забрали — так поели сколько, значит и их подменить надо…
Булыжник, свежевыдранный из мостовой, перелетел через полсотни голов и ударился чётко в козырёк над крыльцом-трибуной. Прокатился, гремя черепицей, и ухнул вниз, приковав взгляды собравшихся. Это было уж слишком.
— Нет, ну это уж слишком. — Мельник рыкнул, махнул рукой, требуя нахала к себе. — Тащите-тащите. Что за оборванец такой? Ты чего позволяешь себе, чучело? Да я ж тебе руки переломаю! На ступеньку пристройте его, держите.
— Ломай, мудак брехливый, я тебя зубами грызть буду! — Нейт сопротивлялся, но совершенно безуспешно. — За что мы на валу гибнем?! За что Железные рёбра в грязи гниют?! Чтобы вы, сволочи толстомордые, слаще спали? Даже под носом у себя ничего не видите, за стены показаться боитесь! Вокруг жгут, жрут, режут, а вы… — он получил под дых, подавился, захрипел. Долго не мог говорить, сверкая глазами и громко сопя.
Из толпы послышались возгласы, потом перешёптывания. Кто-то его узнал, тут и там снова заговорили о дерзком налёте сардийцев. О котором, казалось бы, только недавно начали забывать.
— А… парень из фаима Ло́нго. — Касимир поставил к ноге стальную трость, которую уже было занёс. Продолжил почти застенчиво, немного понизив голос. — То был случай, без сомнения, несчастный. Поднимите, отпустите его. А нет, придержите немного, он ещё не в себе. Я, как и все здесь, — глава фаима Галли окинул взглядом притихший люд, — тебя понимаю. Потеря семьи… семей. Да и как служивый ты, наверняка, достоин уважения. От моего фаима вышло пятеро кирасиров, благодаря вам Маньяри только покусывают, но не рвут на части. Однако, будешь вытворять подобное — и сочувствие оставим. А пока иди. Собрание надо закрыть.
— Не закроем, пока я не высказался! — Нейт дал петуха, визгливый выкрик резанул уши. — И решать всё голосованием. Глав фаимов! Я такой же, как ты — глава фаима Лонго. Про поставки гнилья на Карсов вал, про негодное охранение округи, про…
— Главы собирались неделю тому назад. — Тяжело процедил толстяк. Было видно, что ему неприятно, но сказать — скажет. — Всё решили. А ты права голоса не имеешь. Вот и не подавай его, голос-то. Учтено мнение всех, кто того заслужил и имеет вес, возможности, кто достоин и вещает от лица своих семей. Имущественный ценз, парень. Мало быть просто последним из своих, за главой фаима всегда «тело». На этом всё, проводите его. — Подытожил он уже привычно-громко, поставленным резким голосом. — И снова — на чём прервались. Поскольку с пахотными лошадьми теперь печально…
Кьяра, наблюдавшая всё с балкона, проводила взглядом оттесняемого паренька. Вчера утром она видела его с Мэйбл. Щупловат, среднего роста, с резкими чертами лица и длинноватым носом… Не красавец. Должно быть — приглянулся Мэйбл, как один из вояк. Очень уж она падка на таких. Кьяра изящно прикрылась веером, овладела этим приёмом не так давно и теперь старательно практиковалась. То и дело на неё поглядывали мужчины, собравшиеся внизу. С определённого угла можно было увидеть и туфельки, и нижние юбки под платьем. Сама же девушка снова вглядывалась в Касимира Галли. Настолько тучных людей она, пожалуй, не видела. Мужчина был почти идеально круглым, живот свисал чуть не до колен, но выглядел плотно-набитым, и незаметно переходил в мощную широкую грудь, а чуть выше, совсем без намёка на шею, крепко сидела кочкообразная голова. Не красавец. Однако — каков деляга. Отбривал несогласных на раз, стариков, юнцов, мужиков и баб. Аки бык преграды — сметал любые возражения. Интересно, сумела бы она добраться до его достоинства, загляни он отдохнуть? Не важно, всё равно он наверняка считал себя выше этого. Твёрд, властен, богат, но, как назло, ещё и безнадёжно женат.