—
Где получу? — нахраписто просипел Брага.
—
В аглицком городе Лондон есть порт… Лондон знаешь ли, купец?.. Там — гостиница «Якорь». Из Петербурга езжай туда и жди меня там.
—
Нет дураков! — опять напористо сообщил Брага. — Лучше я возвернусь назад и мимо Тобольска уйду с караваном купцов на Кяхту. Там, у Кяхты, вас ждать буду!
Полоччио пропустил мимо ушей откуда-то прознанное Брагой название — Кяхта. Он вообще сейчас все пропускал мимо ушей. Он знал, что будет, если Брага найдет купца Георга и передаст ему крипту…
—
О, Кяхта, Кяхта! Ладно! Да! Жди меня там. А теперь — гони что есть сил. Но, слышишь, раб, если похотишь возвернуться, тогда от Георга привези мне на Кяхту подтверждение, что мое донесение им получено.
«Воры петербургские смастерят тебе бумагу, что твой Георг даже поцеловал меня в зад, прощаясь», — смачно подумал Брага, получая от Полоччио три кошля с серебром…
Полоччио презрительно посмотрел ему вслед…
ВЫПИСКА ИЗ ТАЙНОГО ДОНЕСЕНИЯ ПРЕСТОЛОДЕРЖАТЕЛЮ АПОСТОЛЬСКОЙ ЦЕРКВИ НА ЗЕМЛЕ ПАПЕ РИМСКОМУ
«… Когда-то, по окончании Джузеппе Полоччио скорых двухгодичных курсов в тайной школе иезуитов, нунций Болоньетти, декан тайной школы, писал о нем: “Полоччио… платит клеветой за дружбу… проявляет сверхобычную жадность к деньгам и подаркам. Страшно любопытен и пронырлив, всюду старается пронюхать чужие дела, умело влезает в чужую душу… Истинный, этот Колонелло, о том клятву ложу перед Святым престолом, — «Пес Господен»!”
… Два года мастера иезуитского дела тренировали Джузеппе Полоччио днем и ночью. Тренировали на постоянную работу воображения, вбивали железную логику в мысли, травили за каждый нелогичный поступок. Полоччио махом запоминал имена и даты, события и цитаты из писем и книг, однажды увиденных… Он мог, трое суток не евши, бессмысленно перетаскивать камни с одного места на другое. Потом назад…
А за ним, согнувшимся от голода и тяжкой ноши, шел монах в драном капюшоне и шипел в ухо:
—
Помни, Полоччио! Чем лучше — тем хуже!.. А чем хуже для всех — тем лучше для нас! Не бойся упасть под этим камнем и умереть, испустив дух, ибо смерти — нет. А если она — смерть — есть, то нет смысла считать, когда она придет — сегодня или через сто лет…
В канун нового, 1761 года Джузеппе Полоччио неожиданно забрали из каменоломни, провезли к собору в маленькой деревушке. И под сводами того собора Полоччио услышал из уст нунция Болоньетти тихое:
—
Пес Господен? Сподобен ли ты покорить Сиберию?
Полоччио тогда промолчал, но раздвинул плечи, как его учили, а
ногами изобразил свободную стойку. Так расставляют ноги перед смертельным шпажным ударом…»
Егер сидел в царском кружале и, про себя матюгаясь, совсем уже было собрался сбежать из кабака в тайный шинок толоконника. Тобольский толоконник для виду держал малую овсяную обдирку и меленку для толокна. Но резво и тайно торговал исключительно — водкой. Больше на карман выходило.
Доносов на него и полицмейстеру, и губернатору поступало — возами. И как под лед уходили те доносы. А водка у иудейского шинкаря становилась только крепче.
Правда, среди тоболян ходить к иудею за водкой, а потом пить ее, родимую, в хлевном, навозном сарае — в избу толоконник никого не пускал — считалось делом зазорным.
К избе шинкаря люди обычно тянулись с утра, по первым дымам печей — выгнать похмельный угар из головы. Или — по поздней ночи, из кабака, когда кончались деньги, а целовальник в долг не давал.
Иудей же — одалживал водку в долг, и даже с приветствием. Только вот ходили слухи, что половина посадских держала во дворах скот уже не свой, а шинкарский. Слухи, слухи…
Удрать же за добавочной чаркой к иудею Егера вынуждало не отсутствие денег, а присутствие рядом местного кузнеца — Корнея Иваныча. Будь Корней пониже да пожиже, Егер пил бы сейчас в свое удовольствие. Но Корней головой упирался в потолок кабака и весил пудов десять.
—
Ни хрена не понимает твой князь, — морщась, слушал Егер гундение над ухом Корнея Иваныча. — Такой поход затевать — и без кузни? Ошалел он, что ль? Али молод еще и в походной жизни не знает, с какого конца кусать калач?
Вот тоже — прицепился! И про поход уже знает! Егер повернул на кузнеца один глаз, строго сказал:
—
Изыди! А то проору сейчас: «Государево дело и слово».
—
И проори, — согласился Корней Иваныч, — так князь твой сразу узнает, что ему на походе обязательно кузня нужна! И уж точно — только моя кузня! Засиделся я здесь, — стал жалиться кузнец, предварительно махнув холую Гуре насчет нового штофа водки. — Интереса нет. Одни ободья клепаю да ножи бабам — хлеборезные. Это разве дело для меня? Я ить могу — все! Поговори с князем, Христом прошу, а? Поговори.
Егер было напрягся и пополз с лавки — сигануть в дверь. Корней, будто не замечая истового шевеления Егера, крепко обнял его за плечи, влил в глотку половину оловянного стакана водки, усадил на лавку и, почти плача, продолжал:
—
Я ить не токмо что кузнец! Я и зубы драть, и худую кровь пущать, и вывих выправить… Ведь дохтура нет в вашем отряде?
—
Нет, — поспешно согласился Егер. Ему надо было куском холодца утолокать водку, по неохотке влитую в рот прилипчивым кузнецом.
—
То-то! — обрадовался Корней. — Так ты меня зачисляешь в обоз?
—
Не могу, — напрягся Егер, — про людей токмо мой барин знает.
—
Ладно. Барин так барин. Значит, еще по единой!
К полуночи ближе здоровенный мужик постучал в притолоку княжеского домишка. Артем Владимирыч сам открыл дверь. На плече местного кузнеца кулем висел бессловесный Егер.
Положив ношу на порог, кузнец встал перед князем на колени и совершенно трезвым голосом попросил:
—
Возьми меня с собой, княже! Нет мне в городе житья с бабскими поделками! А тебе я сгожусь… Например, знаю, как одним ядром десять супостатов насмерть убить…
—
Это и я умею, — задумчиво протянул князь. Про походную кузню он и не подумал, а ведь она — первейшее дело в хозяйстве, на тысячеверстном пути. — А зубы драть умеешь?
Кузнец одобрительно промычал и залязгал железом в огромных карманах овчинной сибирки. Достал оттуда блестящие при луне клещи:
—
Открывай хайло… кажи, какой клык болит. Я — сейчас…
Кузнец потянулся к Артему Владимирычу со страшным инструментом, но промазал мимо лица и грохнулся на земляной пол сеней.
И захрапел.
Монах Олекса помог Артему Владимирычу затянуть два неподъемных и пьяных тела в тепло избы.
Потом пришлось с ними возиться, чтобы избавить от излишков одежи: ведь угорят в овчине.
Когда князь Гарусов вышел в полночь умыться во дворе, на небе сияла полная луна. С северов, от таежных урманов, от земли — тянуло холодом. А повернувшись лицом к югу, Артем Владимирыч почуял легкий теплый ветерок. Небо усыпали бесчисленные звезды. Во дворе старовера Хлынова коротким ржанием о чем-то договаривались кони.
В домике ссыльного князя что-то тупо, бревном, упало на пол.
Полотенце ему вынес — утереться — не Егер, как положено, а монах Олекса.
Не ожидая вопроса князя, Олекса сказал:
—
Егер увидел рядом с собой кузнеца и стал было неверным словом Богородицу причащать… Вот я его и… того…
Князь захохотал. Было ему легко, задиристо и отчаянно весело.
Глава 12
Тогда, на следующее утро после весьма памятного свидания с отцом Ассурием, отринув питие кофия и поспешно войдя в свой кабинет, Императрица Екатерина выгнала секретаря Федьку, велев ему более во дворец не возвращаться.
Из приготовленной стопки чистой бумаги взяла широкий лист и первым делом самолично переписала письмо польскому князю Радзивиллу, каковое вчерась подсунул на скорую подпись граф Панин. В своем письме Императрица, не в пример Панину, прямо и жестко извещала володетеля половины Польши и двух третей шляхетского войска, что королем Польши она, Императрица российская, сделает по своему интересу Станислава Понятовского. А ему, Радзивиллу, следует крепко помнить, чем его предки клялись русским о поземельном разделе государств в древности, в городе Сур Ик, что сейчас нарекается, воровски путая буквы святого имени, — швейцарским Цюрихом.
