Второе письмо, пометив его по углу — «конфиденс», Императрица Екатерина адресовала лично Станиславу Понятовскому. Велела ему смело, не по углам, притязать на Польшу, как на легитимное володение, ибо она, Императрица всероссийская, лично это владение передает ему, Понятовскому.
«А ежели тебе, брат Мой, — писала Императрица, — возжелается проявить храбрость и за спиною Моею войти в сношение с турками али с аустрийцами, во исполнение безизбывной мечты польской шляхты — получить Крым и южные наши моря али моря северные, так смотри — к границам твоей Палестины в маневровой готовности Я поставлю тридцать тысяч регулярного войска да десять тысяч казаков…»
Оба письма Императрица уверенно подписала: «Екатерина Вторая», лично кликнула курьера, велела гнать на Варшаву немешкотно и сунула ему, в дополнение к письмам, кошель с десятком золотых «катеринок».
Граф Панин, узнав о том, что курьер на Польшу ушел без его, графа, ведома, полчаса бесновался в личном доме, избив до повреждения кости первого камергера, сиречь — главного доносчика. Потом выпил водки, посидел, заперевшись в кабинете еще половину часа, и вышел оттуда улыбающийся. Он крикнул двух звероподобных гайдуков, купленных им из полона кавказского. Ехать в карете отказался, велев гайдукам седлать ему коня. Потом, севши по-татарски, боком, в набивное седло, кривыми зигзагами, поперек прямых улиц Петербурга граф поехал к дому известного английского торговца табачным зелием, ревенем, вином и тканями — Георгу Честерскому.
Тот удивился, увидев на дворе первого министра Империи. Министр никогда не заезжал к Георгу сам, посылал человека, а если иногда имел с англом нужную беседу, то — в людных местах.
Георг Честерский как раз сидел с монахом из ордена иезуитов, разбирал записки, полученные тем от своих агентов, когда в сенях крикнули: «Главный русский!»
Велев монаху спрятаться за широкую тяжелую шторину на окне, Георг поспешил на крыльцо.
Граф Панин, поддержанный гайдуками, опустился на землю, хлопнул торговца по плечу и сам первый прошел в покои.
Там, скатав плащ, бросил его на кресло и, не оборачиваясь к хозяину, сказал:
—
Два аглицких фрегата. По сто пушек на борту. Через год. К устью реки Амур.
Торговец Георг засуетился. Тот, за шторой, работал с купцом на католиков. А вот с русским графом Георг Честерский работал на протестантов — англикан — и с таковой двойной оборотистости имел добрый куш. Как, впрочем, и Никита Иванович Панин, выбравший для приработка тайную службу Кингдому.
Сегодня как раз купец Честерский с доверенным агентом иезуитов имел обсуждение того положения, что активно действующему в Сиберии агенту Колонелло, вероятнее всего, потребуется через год, много — полтора года особая, военная поддержка на востоке России. Там, где войск у Екатерины хоть и мало, но устрашить кого — устрашат…
И тут — случай! Сам граф Панин — на крыльце! Да еще с таким дерзким пожеланием британских военных кораблей! То есть, первый русский министр, видимо, прознал про истинную суть поездки Колонелло в Сиберию. И хочет, не спросясь своей Императрицы, поучаствовать в дележе добычи.
Что ж. Дело не в алчности, суть — в самом деле. Каковое сантиментов, вроде любви к флагу и отчизне, — не признает. А кроме того, купец Георг под своим именем пополнял кладовые английского банка золотом Никиты Иваныча. Ведь под своим именем графу Панину делать запасы на теплую старость в чужой стране законом государства Российского — запрещалось!
Хочешь не хочешь, мило не мило, но идут они, купец да граф, в одной упряжи. И тянуть ту упряжь надо так, чтобы не хлыздить. Иначе… Впрочем, в этот момент вспоминать о панинских людях, скорых на топорную расправу, — не хотелось. Так изжогу можно заработать…
Георг Честерский обошел все еще неподвижно стоящего графа, осторожно заглянул ему в лицо, старательно подмигивая:
—
Вуде, это требование морского присутствия двух королевских вымпелов надо считать как просьбу о поддержке ваших военных операций на крайнем Востоке? Супротив государства Син?
Граф Панин сообразил, что в кабинете купца есть лишний, но лишь презрительно оттолкнул от себя лицемерного, много знающего торговца, прошел к столу и, не садясь, налил себе из хрустального графина крепкой настойки — романеи. Выпил и только потом ответил:
—
Не знаю — кто, не знаю — зачем, но знаю — когда. Именно там, у Амура, через год у вас, иноверцев западных, начнется злая замятия! Может с китайцами, может — с русскими… Ладно. Кликни пожрать да выпить. Поговорим… До вечера здесь побуду. Вечером поедем вместе на куртаг. Там тебе, Гришка английский, предстоит объявить нашей… матушке, что Англия собирается начать активные действия супротив прибрежных стран Тихого океана. Потому и побудут маленько возле наших земель ваши корабли. Вроде как для демонстрации совместной мощи и желания, буде чего — воевать! Понял?
За шториной сухо кашлянуло.
—
Распорядитель! — пытаясь глушить нечаянный посторонний кашель, заорал по-английски Георг Честерский. — Всю кухню волоки сюда. Праздник!
Когда граф Панин с торговцем отбыли на Императорский куртаг, окостеневший от долгого стояния за шторой иезуит, церковной кличкой Сидоний, упал с подоконника на ковер и долго дрыгал в воздухе затекшими ногами.
Потом, прямо в ночь, заседлал коня и, подло минуя городские заставы, поскакал на Кенигсберг. Оттуда он повернул на Кельн и за двадцать дней добрался до Рима.
И в самую заполночь постучался в явно известный лишь немногим избранным большой дом. Принял его, и принял немедленно, сам коммодор ордена иезуитов, рыцарь Христовой Церкви, брат Лоренцо Риччи.
В пустой глухой комнате стоял стол и две скамьи. На стене, за коммодором, висел огромный, в две натуры, распятый Иисус, причем святой страдалец был исполнен из мрамора, а дерево креста — из лиственницы, взятой еще, по преданию, из сибирских дерев, на коих теперь покоится град Венедия.
Брат Сидоний, совершив целование руки коммодора, встал на колени перед распятием и долго молился. Лоренцо Риччи терпеливо исходил потом в своем наспех накинутом грубом шерстяном капюшоне. Его подняли, по прибытии важного гонца, от куртизанки Мартиллы, известной всему Риму бешенством страсти, и теперь коммодор под грубой шерстью исходил потом с мерзким запахом чужого тела, чужих косметических мазей. В чреслах нестерпимо ломило.
—
Аминь! — не выдержал коммодор. — Говори, брат!
Сидоний медленно, с расстановкой поднялся с колен, устало сел напротив коммодора и только потом сказал:
—
Отомщены! Граф Панин лично предупредил, что супротив миссии Колонелло затеяна в Сиберии борьба, и борьба кровью! А с той стороны встанет на защиту деяний Святого Ордена государство Син, и Россия претерпит поражение! Еуропе будет чем возгордиться, коммодор! Воевать в Сиберии противу регулярного войска синовии — некому!
Сидоний нарочно первым сказал слово об отмщении. Императрица Российская, Елизавета, под конец жизни сбрендившая от ночных видений доппельгангеров — своих двойников, — приказала избавить Империю от всего, что противело православию.
Приуготовляясь ко встрече с Сатаной, а никто другой ее бы и не приветил, сучья баба велела выбросить из государства всех иезуитов. Хотела и католическую общину выбросить, да умерла. Покойный Император Петр Третий, душою лютеранин, отменил, но меланхолично и устно, приказания своей покойной тетки.
А в России устно говорят лишь молитву. Слово там не указ. Понадеялись было братья Святой Церкви на принцессу Екатерину, полагая поддеть ее на крюк, мазанный кровью убиенного ею Петра Третьего, да не случилось вовремя к ней подступиться. Свирепым медвежьим кругом встали тогда вокруг за сутки сотворенной Императрицы те, кто ее и сотворил.
