Князь остановился. Повернулся.

Баальник гладил свою бороду, собравши вокруг глаз морщинки.

Артем Владимирыч, не в сознании, погладил и свою крепковолосую бородку. Вспомнил лица уходящих наметом кощиев. Все безбородые!

Слова застряли. Он только кивнул.

—

Тебя, княже, везде Вещун ищет, — теперь уже скучно сообщил старый каторжанин.

—

Он с добром не приходит, — невпопад отозвался князь и повернулся идти, ругаясь черными словами.

А навстречу ему из лощины уже подымался Вещун, сияя ликом.

И у князя отхлынуло от сердца, он вздохнул, для чего-то перекрестился.

Старик расстегнул суму и достал большой клок бумаги.

—

Мы уже здесь были, княже! — непонятливо сообщил Вещун.

—

Господи, спаси и помилуй! Это когда же здесь были, если обоз шел без кривулей и точно в сие место! Не сбрендил ли ты, старый, от длинного пути и разных попутных пакостей?

Однако Вещун смотрел на князя хоть и улыбчиво, но строгим, темным глазом. Польза от старого древлеверца была, надо сие признать. Токмо — кому польза? Государству Российскому? Так это вряд ли…

—

Были мы здесь, — терпеливо повторил Вещун, показывая рисованную бумагу, — древние рабы наши нас со страху рисовали на камне… Вот, видишь?

С пол-листа бумаги на Артема Владимирыча смотрел лик самого Ваала — мордастая рожа то ли быка, то ли человека с рогами на голове, в обрамлении по бокам двумя осьмиконечными звездами…

Екатерина Алексеевна, Императрица и Самодержица российская, долго смотрела на бумаги, поднесенные ей бароном Бронштейном, первым банкиром в империи, представлявшим в России главные меняльные дома Европы.

Подняла глаза, но сесть полному, в простецкой одеже и при неясных орденах иудею не предложила.

Он стал показываться в людных местах только через полгода после восшествия Екатерины на престол. Но приближаться к ней самой — не приближался. Хотя кредитовал, и кредитовал крупно, самых известных в империи людей. Потом кое в каких семьях возникали скандалы, продавались имения, но покамест сии стервозности шли помимо Императрицы. Сейчас, видимо, время пристало и ей давать финансовый отчет этому злому гному из дальних швейцарских земель.

Екатерина наконец подняла глаза от бумаг, но смотрела лишь на толстый и нависающий над верхней губой нос утреннего визитера.

Нос Бронштейна жил как бы своей жизнью. Нос шевелился, тягая воздух, словно рвался потереться о пухлые, лоснящиеся щеки. А глаза… Вот именно глаз финансового дельца следовало поопастись. Они вообще не жили. Только сверкали черным лаковым блеском.

Императрица усмехнулась как раз неподвижным глазам банкира, нежным голоском пригласила того садиться.

Пока Бронштейн устраивался на гостевом, для него узковатом кресле в рабочем кабинете Екатерины Алексеевны, Императрица накоротке пробежала срочную записку, коей предварил сей неприятный визит первый министр двора граф Панин.

«Ваше Императорское Высочество, — писал граф на узкой бумажке с пометой личного обращения, — принять сего господина Вам немедленно необходимо. Обращайтесь с ним мягко, а потом все уладится. Остаюсь слугой Вашим до скончания лет. Сенатор и Первый министр, граф Панин».

Кругом нечисто. Ближняя дама покойной Императрицы Елизаветы Петровны, подлая баба Чоглокова, пять лет назад еще принцессе Катьке докладала, что барон Бронштейн не есть таковой, за кого себя представляет. Он еще в годы проживания будущей Императрицы Елизаветы Петровны в ливонских краях неприметно вошел к ней в доверие, помог деньгами. Да так помог, что Елизавета Петровна только по восшествии на престол кое-как рассчиталась с хитрым змеем. Еще говорила Чоглокова, воровастая, но сметливая наперсница покойной Императрицы Елизаветы, что будто барон титул себе купил среди темных и узких улочек Европы. А сам был не из банкирского швейцарского дома Валленбергов, а из нищего и грязного варшавского кагала испанских бегунцов, коих, благодаря королям Испагани, вытеснили скопом из процветающей страны. Паскудной крови, конечно, в Испагани много пролилось, так короли без своей пользы — зря крови не проливают…

Тут Императрица Екатерина нечаянно вспомнила недавние слова генерала от артиллерии старшего князя Владимира Анастасиевича Гарусова: «Суры крови не боятся и на крови стоят». Она свободно вздохнула и громче, чем следовало, вопросила:

— С чем пожаловал, барон?

Тут иудей усмехнулся. Когда лев рычит, он не нападает — так его наставляли варшавские старые и мудрые раввины при подпуске к финансовым делам. Вот и львица рычит, значит — пугает, но боится.

Сотворив слащавую улыбку одними губами — глаза не улыбались, барон Бронштейн ответствовал:

— Все мое пожалование в сих бумагах, Ваше Величество! Все — в бумагах!

Екатерина и сама видела, что — в бумагах. Перед ней лежали ее личные расписки тем, у кого она брала в долг, будучи еще принцессой. И в силу немецкой педантичности точно знала, сколько денег причитается отдать, и сколь ею уже уплачено. Остаток — миллион триста тысяч рублей — ей полагалось вернуть только трем людям: графу Панину — миллион рублей, графу Строганову — двести тысяч и сто тысяч рублей — графу Дашкову. Однако сии люди до этих пор на возврат долга не претендовали и даже отмахивались, когда сама Императрица о том вежливо заговаривала.

Меж тем на стол перед Екатериной барон выложил не три расписки. Бумаг на императорском столе лежало более десятка. Это что-то новое.

Под ребрами Императрицы, повдоль живота, пробежал нечаянный холод. Потом — будто ножом резануло. Но, слава Богу, мигом стихло.

Екатерина Алексеевна еще чуток выждала, а опосля стала внимательно честь бумаги.

И первая же бумага была ейной, еще неуверенной принцессиной росписью-подтверждением о займе средств у графа Панина! Сию бумаженцию Екатерина отложила в сторону. Следующей была долговая расписка графу Шереметеву. Деньги вдове Шереметева, девяносто тысяч рублей, Екатериною были возвращены без требования возврата долговой записи, уже через неделю после несчастной смерти Императора Петра Третьего в Ропше… Так-так! На что рассчитывает барон, суя таковскую бумагу? На то, что вдова под крестным целованием известит мир, что Императрица денег ей не отдавала? Да не бывать по сему!

Долговая запись под роспись Екатерины князю Остерману… Это еще что за выверт! Князя Остермана она первого вернула из сибирской ссылки, войдя во власть! Он обрел прежние же имения и получил от казны в пять крат более того, чем значилось в его расписке!

Барон Бронштейн чувствительно кашлянул. Как бы соболезнуя.

Екатерина, не поднимая головы, просмотрела еще семь подобных векселей, деньги по коим она возвернула. Откуда тогда непогашенные векселя? Подделаны али как? Ладно, скоро у иудея она спросит… крепко спросит…

Последней была долговая расписка Лестоку — французскому кутюрье, что сутками ошивался в передней принцессы Екатерины незадолго до переворота и работал более ушами, чем щипцами. Лестока она, уже Императрица, выставила из страны немедля после тронных торжеств. Выставила с тридцатью тысячами русских рублей. За оговоренное молчание. А денег-то ею было взято тогда у кривлястого французишки — сто рублей! На срочный найм трех карет — бежать в Петергоф, ко гвардии! Однако!

Императрица медленно подняла глаза на пархатого ростовщика. Взгляд Екатерины потяжелел. Она точно помнила, что никакой расписки за паршивый сторублевик Лестоку дано тогда не было! Ни ею, ни ближними!

Барон начал медленно приподниматься на стуле.

— Зецен зих! — низким горловым звуком осадила иудея Императрица. — Арбайт филе, филе. Зецен зих^{18}!