Егер тогда послал иудея… ловить свиней. А сам про себя подумал, что лепо было бы и впрямь к делу пристать, раз Сибирь по жизни пролегла навечно. Там, глянется, и на женитьбу разрешения у барина спросил бы. Надоело по щелям щукой кидаться на кукиши блудоделок.
Артем Владимирыч, чтобы хозяина не забидеть, лениво ответствовал:
—
Деньги большие стоят четыре косяка кыргызских лошадей. Да телеги, да сани, да упряжь. Да ружей надо, да пистолей с огненным припасом. Их надо брать опричь казны, тайно, значит — дорого. Опять же, кожа на сбрую, тулупы, валенки… Огромные деньги. По нашему Сибирскому краю тех денег даже сообща не сыскать.
—
Ты, князюшка, только головой кивни, — понежнел голосом хитрый кержак, — а деньги те враз будут. Общество обязуется их выделить.
Егер от двери утвердительно кашлянул. Его кашли Артем Владимирыч с ночной детской мисы понимать научился.
—
Выходит, агатай, — обратился он к соседу, — советуешь мне наобум кинуться из князи да в грязи?
Тюркское обращение к староверу с одной стороны несло уважение, або староверы кумекали тюркскую речь. Но тон, которым обварил вопрос князь Гарусов, ронял тое уважение.
Тут за печью кашлянула строго и Настасья Старая. Ей шел девяностый год, в роду кержаков Хлыновых она почиталась Матерью, и ее кашли для старика Хлынова, младшего ее сына, были значимы похлеще розог.
Старик отозвался на тот кашель упрямой речью:
—
Ибо князь ты, потому общество может доверить тебе серебро-золото да пушную рухлядь. Честь твоя — в душе. Ее с лишением прав состояния не отберешь. Верно?
—
То верно, сосед, — легко согласился ссыльный князь, — однако отчего ваше общество само не собьется в артель да тот караван не устроит?
—
От дальней царской обиды, — с досадой сказал Хлынов. — Тебе про то знать в мирской жизни возможности не имелось, полагаю. Есть, князь, тайный рескрипт еще от времен Ивана, Третьего царя. Против старомольцев, послушников истинной, древлянской православной веры. Рескриптом тем запрещено нам богатеть. Пять коней я кормить и отработать еще могу. А поболее — уже крах. Поборы втрое с меня возьмут, против обыденной подати. На поборы те отдам я и коней, и дом, и угодья. И в долге еще остаток станется. Неужли того не ведаешь, князь?
—
Третий Иван! — крякнул Артем Владимирыч. — Как же! О его крови мне да не знать! Он — из Рюриковичей. А мы — Гедиминовичи. Он мой род впусте и положил. Хотя по прадеду своему мы же и родня Ивану — по жене его, Софье византийской.
—
Прав был голован наш, Егорий, что твоя фамилия есть в старом нашем летописье, — с честным уважением сказал старый кержак. —
Тебе, князь, поклоны передаю от наших байкальских блюстителей веры.
Изумленный доверчивостью своего барина, Егер желал строго кашлянуть. Но с улицы донеслась наметная конская дробь. В сенную дверь яростно ломились.
— Открывай, бодлива мать! — кричали повелительно с улицы. — Каторжанина Гарусова сибирский губернатор на правеж требует!
Глава 2
Гонец, что проскочил по московскому тракту поперед стоверстного санного обоза, передал большой засургученный пакет, шитый из овечьей кожи, лично в трясущиеся руки сибирского губернатора Мятлева. И тут же помянул обиду, учиненную неприкасаемости Государева гонца при въезде в город.
Мятлев лишь досадно махнул рукой, однако же полковник Фогтов, губернаторов военный адъютант, строго сказал ему:
—
Гонцу обида — это есть личная обида нашей власти и Государю Петру Федоровичу! Обидчик должен ответить, Ваше превосходительство!
Зубами ломая каменной прочности сургуч, Мятлев выхаркнул:
—
С зимней скуки в тебе, адъютант, гуляет желание русской крови! Ну, иди — попей!
Адъютант повернул ослабшего в ногах курьера и повел его в приемную залу. Оттуда донеслись его команды конной страже, сдобренные голландской бранью.
Губернатор порвал кожу на царском пакете, когда тащил наружу его содержимое. На особо сложенных и засургученных письмах стояли нумера личной Императорской канцелярии.
Мятлев сразу обратил внимание, что подчерк писца не прежний. Шелестя огербованной бумагой датской выработки, губернатор вскрыл первое письмо и тут же, позвоночником, начал искать скамью. Сел.
«Сенатор и кавалер Никита Иванович Панин от имени и по поручению Правительствующего Сената имеет известить Губернатора Сибири о безвременной кончине Императора Петра Федоровича и восшествии на российский престол августейшей его супруги…»
Губернатор перекрестился и вспомнил, что допреж Петра III — тетка его, ныне покойная Императрица Елизавета Петровна, посылая Мятлева на сибирское холодное правление, ласково обещала через оговоренный срок дать за службу землю и тысячу душ крепостных на теплом малороссийском Юге.
Он немедля глянул в конец правительственной депеши:
«… найдете в личном послании к Вам августейшей нашей Императрицы Екатерины Алексеевны. Сенатор и кавалер граф Панин».
Подпись — знакомая. Верно — он, Панин. Вознесся все же, сволочь!
Мятлев глубоко вздохнул и сквозь маленькое окно глянул на улицу. Перекрестился. О смене власти ему тайно докладывали доверенные люди еще в канун нового, 1763 года. Оттого он и съехал со двора в Иркутске, дабы ждать официальных известий поближе к столице, в Тобольске. Ждать пришлось долго. Почти три месяца. Значит, точно, был дворцовый сполох, и теперь отставка ему, как есть, неминуча. Хорошо.
Следующее письмо он принялся читать, оглядев сначала пристально канцелярские пометы. Только подпись была проставлена густо и размашисто:
«Подлинно верно. Екатерина II».
А само письмо писал канцелярист. В письме извещалось, что он, Мятлев, должен сдать дела новоназначенному губернатором Сибири тайному советнику Федору Ивановичу Соймонову. А за службу имеет он, Мятлев, получить тысячу душ крепостных, что населяют село Переяславка Киевской губернии, с деревнями и хуторами.
— Возблагодарю Господа нашего! — сообщил в пустоту комнаты Мятлев.
И совершенно уверенно вскрыл следующую депешу. В ней, опять же канцелярским почерком, ему, Мятлеву, предписывалось Императрицей Екатериной
«немешкотно явить перед свои очи сосланного два года назад майора от артиллерии князя Гарусова и передать ему в руки, без постороннего глаза, личное послание Императрицы. А затем, именем Императрицы…»
Губернатор отложил предписание и стал разглядывать четвертую засургученную депешу. На ней твердой рукой императорским почерком было написано имя получателя:
«Князю Тарусову, в собственные руки. По отсутствию получателя возвернуть в собственные Мои руки. Екатерина».
В нутре депеши туго перекатывалось.
Мятлев вдруг почувствовал, как кровь наполняется обидным бешенством. Ему, губернатору огромного края, Императрица, то есть немецкая принцесса, вынутая из безвестия тридесяти немецких княжеств, пишет через канцеляриста. А каторжанину майору — самолично!
Стукнув дверью, в притолоке появился адъютант Фогтов:
—
Ваше сиятельство! Государственный преступник доставлен! Прикажете в подволоку повалить и следствие начать дыбой?
Губернатор сощурился и стал смотреть на блесткий эполет Фогтова. Помял в руке личное послание новоявленной российской Императрицы к безвестному майору. Что там каталось, то было круглым. Как рубль серебряный. Сие есть али, может статься, великий политик, ежли майора пытать железом до смерти. А в Петербург отписать, что каторжанин помре от дурного климата. С письмом же, тайным, от Императрицы к майору, быть в столице к князю Долгорукому. Тот, может, уже составил партию против немецкой выскочки. Долгорукие на то воровство были горазды. Очень рад будет тайной депеше князюшка Иван Васильевич Долгорукий, бывший любимец упокоенного противною партиею Голицыных молодого царя Петра Второго, коего Иван Васильевич Долгорукий мечтал обженить на собственной дочери. Да вот только супротивцы Долгоруких, говорят, опоили по смерть Петра Второго, дав бездельно поцарствовать полтора года. Хотя… правильно, может, и опоили… Не супротивцы, так сами Долгорукие отправили бы ливонского выскочку смотреть снизу, как растет картошка. Неисповедимы дела твои, Господи!
