—

А будет час и меня рядом не окажется, побывай, матушка, в Москве. Там, в приказе Тайных дел, есть потайный ход. Ведет он в келью, где я в молодости исполнял надзор за книгами и рукописями, до государства сурского, ныне именем русского — относящимися. Петр Первый один раз побывал там, при моем присутствии чел, где надо, как избывным стать от стрельцов и от шведов. Облегчил чтением душу и ведь избылся… Придешь к тому ходу, человеку там скажи слово: «Сурави». Он покажет — куда и как идти далее.

—

Катька! — заорал на улице совсем окосевший граф Орлов. — Во дворец надо! Шилом!

Отец Ассурий подошел, протянул Екатерине правую руку. Ладонью вниз. Императрица помедлила самую малость времени, потом приложила к руке губы, повернулась и откатила дверь из кельи.

Дверь была сработана так, что сама шла назад и толкала запорную щеколду. Отец Ассурий поднял было руку, чтобы перекрестить растворенный в воздухе образ ушедшей, но передумал. Он знал теперь, из-за медлительности Императрицы перед благословением через поцелуй руки, что его ждет.

Отец Ассурий потянул неприметный шнур возле печи, на луковке часовни открылись узкие окна, и в келью ворвались голоса и звуки с улицы.

Старец вернул икону Николая Чудотворца на стол, выкрутил винты, прислушиваясь к людскому говору. Граф Орлов отрядил пятерых людей остаться возле кельи, сам же сел в карету Императрицы и с гиканьем отъехал. Оставшиеся люди говорили с горловым страхом.

Отец Ассурий легко поднял с плоскости иконы портулану. Изделие, как он знал, было допотопным, материала неизвестного, но податливого. Свернув портулану в рулон, отец Ассурий завернул ее в грубый холст, а сверток сунул в холщовую суму. Потом настежь открыл дверь печи.

—

Эй, богомол, — грозно сказали за дверью, — отчиняй, аксакал ссыгиин, проклятую дверь!

—

Я молюсь, — сообщил глухо отец Ассурий.

В дверь стали бить топорным железом, регулярно и точно. Дубовые лесины вершковой толщины трещали, но держали. Отец Ассурий оставил на столе съестное подношение Императрицы, однако взял полковриги хлеба, утолокал туда даренный Императрицей перстень и уложил хлеб в суму. Старец в иной раз прислушался.

В дверь теперь били четверо орловских лиходеев, а пятый карабкался на крышу кельи, крытую внахлест липовой дранкой.

Отец Ассурий натужно взялся за ближнюю к нему ножку стола. Толстые упоры столешницы, как полагалось, по низу были связаны перекладинами. Та перекладина, что была в ножке, которую тянул старец, вышла из паза. Отец Ассурий взял ее за концевину и повернул по оси упора.

Пол под столом провалился, открыв каменную лестницу и ход в глубину земли. Встав на лестницу, отец Ассурий наложил на себя малое заклятие Баала, что чтилось заклятием сурского бога Дагона, имевшего власть над водой, ибо идти отцу Ассурию предстояло по подземному ходу, проложенному древними скандами под рекою Нево.

Монах встал на лестницу. Там, на первой ступеньке, лежал в кожу завернутый черный порошок. Отец Ассурий поднял сверток и бросил его в зев печи. За особый рычаг поставил на место пол, притом нижняя перекладина стола вернулась на место. И начал спуск в полной темноте, пока не нащупал ногою каменный пол подземного хода, сработанного еще рабами сканда Одина.

Когда на версту отъехали от дома последнего призрения, Екатерина звонко наградила Гришку пощечиной. Тот только расхохотался. И начал лапать Императрицу, не опустив каретной шторины.

Екатерина сама дернула за снурок, шторина опустилась, орловский кучер привычно придержал бег шестерки лошадей. Кони пошли шагом.

—

Ты, Гришенька, какой приказ отдал своим головорезам? — спросила Екатерина, снова легко ударив по щеке графа.

—

Как ты мне сказала! — удивился Орлов. — Икону Чудотворца принесть до тебя, а чернеца от уготованной смерти не спасать.

—

Я так сказала? — злобно выкрикнула Екатерина. — Когда это я так сказала?

—

Да когда вот вышли и ты меня в сторону от людей потянула…

Увидев бешеный взгляд Императрицы, Гришка Орлов вздохнул:

—

Ну не говорила ты! Не говорила! Я приказал! Я! Довольна? Дался тебе этот Харон!

Сзади, там, откуда они уехали, внезапно поднялся к небу огромный столб огня. Потом полетели вверх камни, поднялась несусветная пыль. Сильный грохот понесся промеж аллеи дерев к столице. Затеялся камнепад. Падая, камни убили трех лошадей в упряжке орловской кареты и покалечили остальных.

Кучер Орлова, бросив вожжи, пытался бежать под деревья. Его ударило в спину, и он испустил дух, выскребая из-под себя нательный крест. Не успел.

Один камень проломил крышу кареты и сломал графу Орлову ключицу. Императрица тянула тело графа на себя как одеяло и от страха творила католическую молитву. Страх сошел на Императрицу не от камнепада. А от того, что камень величиной с мужланский кулак, ввергший в боль и беспамятство Гришку Орлова, был явно оточен человеческой рукой и представлял голову быка с восьмиугольной звездой на лбу.

Такую же звезду Екатерина видела под микроскопией, у того быка на площади, на чудной карте отца Ассурия.

Утром, после воровского побоища, губернатор Мятлев вылез из подвала, молясь о снисхождении на него божьего вдохновения, которое велело ему на две седмицы ранее услать жену с чадами и холопами из Тобольска. Теперь, поди, они, а главное, обоз с нажитым добром, перевалили за Уральские горы и катят себе по московскому тракту.

—

Теперь осталось свой живот вывезти из сего проклятого места! — вздохнул Мятлев, наливая себе полный стакан водочного зелья.

Во дворе взвизгнул сторож, послышались сонные окрики стражи. На воеводин двор медленно, без суеты стали втягиваться лошади, запряженные уже в телеги, хотя еще лежал на земле ноздрястый наст снега.

—

А, пошло бы оно в гору, кур катать, — всхлипнул Мятлев и высосал стакан горького до дна.

Корочкой черного хлеба, натертой чесноком и тмином, зажевал выпитое и только после крикнул:

—

Фогтов!

В сенях молчало.

Мятлев быстро полез за обшлаг выходного мундира, достал платок и вытер взмокшие виски. На дверь приемной залы был накинут широкий засов. Мятлев, покряхтев для порядка, снял засов и распахнул дверь. По сенной лестнице на него поднимался крупный старик, обросший бородой и в простом армяке. В правой руке старика болталась казачья плетка.

«Противень! — обварило голову Мятлева. — Все! Приплыли… утки за охотником! Сейчас поволокут на улицу… опорки стянут…

*

—

Позвольте представиться, — прямо со ступеней, глядя снизу вверх, сочным, молодым голосом сказал старик, — я есть тайный советник Федор Иванович Соймонов. Прислан вам на смену, почтеннейший господин Мятлев, особым указом светлейшей нашей Императрицы.

У Мятлева сам собой вздернулся подбородок. Не кланяясь, он повернулся и прошел в залу, сел в огромное губернаторово кресло за широкий стол. Соймонов остановился перед столом — стулья стояли только у стены залы — и тем же звучным голосом продолжил:

—

К вам меня направили гонцы Государыни! Нашли аж на Яблонном хребте! Что за богатство имеем мы в Сибири! Не описать, ей-богу! Полагаю, что у вас все к отбытию готово, господин Мятлев? Будем считаться по бумагам или, как гентельманы аглицкие, разойдемся в делах губернии под честное слово?

—

Фогтов! — снова крикнул Мятлев в глубину коридора.

Эхо досочного покрытия длинных переходов здания гулко и тоскливо отозвалось: «Готов!»

—

Да нет уж никого из ваших людей, — все еще улыбаясь, сообщил отставленному володетелю Соймонов. — Только во двор желают пройти сотни две тобольских жильцов, так я их попридержал своим казацким отрядом.