Сибирский митрополит Павел сначала занемел, потом злобно стукнул посохом о пол.

На столе, крытом парчовой скатертью тяжелого кумача — бумаги валялись на полу, лежал в одних подштанниках Сенька Губан, сложив руки на груди как упокоенный. В руках горела толстая свеча. Губернатор Соймонов стоял возле стола на коленях, плакал, причитая сквозь слезы.

—

На кого ты нас покинул, Федор Иванович? — гнусавил губернатор. — Нет, не так! Почто ты нас, убогих, покинул? Ведь мы тебя так любили!

Вокруг Сеньки, на парче, стояло полдюжины штофов среди тарелей и мисок. Губернатор на стук посоха поднял глаза. Разглядел митрополита.

—

Сенька! — немедля взревел Федор Иванович. — Митрополит пожаловал! Немедля сюда — вина фряжского и сладких заедков! Сейчас полный феатр будет! Во славу разыграем мои похорона!

Сенька Губан немедля пальцами потушил свечу, бросил ее на пол, скакнул со стола и кинулся к буфету. Митрополит плюнул себе под ноги. Кинул служкам митру с головы, послал их вниз, пристроил посох в угол и решительно сел к столу.

—

Водки, — сквозь зубы пробурчал митрополит Сеньке, — водки, а не вина кислого. По здорову ли будешь, Федор Иванович?

Ученый посланник Джузеппе Полоччио, севши с утра на лошадь, сделал до обеда десять миль, изыскивая точку, обозначаемую на тайной карте раздвинутым копытцем золотого оленя. С Полоччио поехали было Гуря, Гербертов, Фогтов да десяток солдат, посланных лично князем Гарусовым, как бы для охранения важного лица. Но, видя, что ученый посланник их сторонится, а сам ездит по кругу, в версте от истока реки Бии, сопровождающие отстали. Солдаты оттаборились на самом берегу озера, в сотне шагов от истукана с рыбьим хвостом, затеяли купание лошадей, да и сами поокунались в холодную воду озера. Развели костер, и голые прыгали через огонь. Гоготали.

Гербергов, Гуря и Фогтов тоже встали у воды, но подалее от солдат, рядом с длинным скальным языком, который полого уходил с древней скалы, с высоты до двух сотен саженей, прямо в озерный залив. На том скальном языке росли деревья, с него скатывался ручей с удивительно вкусной водой.

Полоччио, поплутав по этому скальному языку, заехал за кусты и очутился возле огромного, в три роста человека, валуна. Ученый посланник, увидя валун, почуял вдруг колкое сердцебиение. Неведомо отчего, но сердце заколотилось. Вот так, наитием, а не по указу находят настоящие сокровища!

Полоччио резво скатился с седла, бросил узду на траву, подбежал к камню. Ему показалось — или так было в яви? Камень, хоть и оброс мохом, его поела вода, жар солнца и ветер, но все равно — он, сей камень, имел явную окружность!

Оставалось токмо проверить особым способом — по карте — сей непонятный валун. Ученый посланник торопливо достал из седельной тороки свою зрительную трубу, срываясь потной ладонью, открутил по нарезу посаженное латунное кольцо, держащее крупную линзу трубы. Линза выпала на траву и звенькнула о мелкий камешек.

— Порко мадонна миа! — в голос и не к радостному событию обозвал свиньей мадонну ученый посланник, нашаривая в густой траве ценнейшее для момента оптическое стекло.

Нашарил.

Выдохнул воздух, перекрестился, отчего-то оглядываясь, потом развязал в левой поле камзола потайной карман и достал из него малый торбас с древней картой. Развернул карту, поднялся на ноги, огляделся.

Внизу, у костра, солдаты матерились, роясь в куче одежи, сваленной перед купанием, — искали свое носимое. Полоччио сделал несколько шагов вниз по склону, отодвинул рукой ветки кустов дикой смородины, пошарил глазами — где его сторонники.

Трое его приближенных сидели порознь. Гуря чертил на бумаге, Фогтов глядел на озеро, а Гербергов выкладывал из камешков что-то свое.

Вернувшись к камню, Полоччио развернул карту на земле, прилег к ней сам и положил золотого оленя на то место карты, где значилось озеро. Расклиненное копытце оленя указывало как раз на берег озера с возвышенностью, где и находился Джузеппе Полоччио. Торопиться сейчас не следовало. Начинаются проклятые тайны… Полоччио задержал дыхание и навел линзу от зрительной трубы на правое, раздвоенное копытце оленя, на то маленькое место на карте, что могло уместиться меж раздвоем копытца.

Про тайну древней карты, каковая, по словам ученого иезуита, ведавшего обучением Полоччио, была дьяволовой работы и состояла из многих пластов рисунка, ученому посланнику поведали в самые последние часы перед его отъездом из Рима на Берлин. И далее — на Курляндию и Петербург. Тогда, в тот час, Полоччио, вполне глубоко запрятавший свою сущность авантюрного Колонелло, острым глазом бывалого человека заприметил, что, говоря о карте уверенным голосом, его наставник лукавит — сам он той карты никогда не видел, и знание передает с чужих слов.

Полоччио поднес стекольную линзу к карте, как раз над золотой фигуркой оленя, рукой поколебал линзу, дабы получить чистое изображение, и вскрикнул.

Солдаты внизу бросили шутейную потасовку за обмундиры и похватали ружья. Гуря моментально вскочил на ноги. Подскочил и Фогтов. Только Гербергов поднялся с земли медленно, перевел дыхание и первый сообразил крикнуть:

—

Ваше ученое степенство! Живы?

—

Жив, жив… Сидите там! О камешек укололся! — донеслось сверху голосом Полоччио. — Все есть в полном порядке.

Даже флегматичный Фогтов заметил трещинку в голосе своего ученого начальника. Пожал плечами, оглянулся на Гурю и Гербергова. Те снова усаживались на землю. Фогтов еще прислушался, глядя вверх, на поросший лесом каменный язык, потом и сам послушно сел наземь.

Полоччио, ругаясь про себя за бабский подлый выкрик — нервы надобно лечить! — снова устроил линзу над нужным местом карты, убрав ненужного теперь золотого оленя в карман камзола. Закусил нижнюю губу…

Изображение, как первый раз, резко прыгнуло в глаза ученого посланника, сотворив в глазах резь. Ощутилось то, что первый раз испугало, — ученый посланник будто мигом поднялся высоко вверх над рисунком карты, дьявольски реальным. Опять потянуло сблевать. Полоччио сдержал порыв желудка, сморгнул, прищурил глаза. Изображение на карте вернулось от размыва в четкость видения. И первое, что заприметил слезящимся глазом Полоччио, — был валун. Только на карте то был не валун, то был совершенно круглый камень — шар.

Не понимая себя, Полоччио запихал карту обратно в малый торбас, завинтил на место линзу зрительной трубы. Потом, как был — стоящим на коленях, так и начал молитву:

«

Fater

unser

…

»

Подложив под голову седло, Артем Владимирыч лежал ногами к костру, на котором Баальник варил для князя чай с травою, подсыпанной Вещуном. Вещун вдалеке, на опушке священной рощи Х’Ак-Асов, собрав возле себя солдат, рассказывал им праведную историю рыбохвостого мужика, высеченного барельетом на камне. Солдаты сидели тихо-тихо, только иногда шевелясь. Князь улыбнулся про себя, повернулся набок, чтобы достать и перечесть в какой уже раз письмо своей нареченной — Лизоньки, и взглядом попал в темный взгляд немого повара-франка.

Телохранитель Полоччио, по своему обыкновению, наводил лезвие кухонного ножа на мыльном камне и отчего-то пристально смотрел в лицо князя. Стоял он в пяти шагах от лежащего.

—

Пошел прочь, мудак! — зло и для теплой еще души — бешено взревел Артем Владимирыч. — Сен Аксакал мен сагильген сыгиин хой!

Франкский повар, не понявший сорванной бешенством тюркской матерности, но уловивший интонацию, не меняя лица, повернул кухонный нож и пустил его в князя.

Два оборота совершил нож, летя в горло князя. Франк при полете ножа взгляда не увел и не изменил. Артем Владимирыч успел правой рукой ухватить нож за лезвие, провернуться туловом на земле и снизу с силой послать оружие обратно. Повар, которому нож вошел на вершок под правую пазуху, под поднятую руку, даже не дернулся. Не отрывая от князя взгляда, он ухватил нож за рукоять, выдернул, брызнув кровью на серую свою одежу, и в два шага очутился перед князем.