Увидев это богатство, князь заломил треуголку и подсвистнул.

—

Не свисти, барин: стрелить не будет, — важно проговорил мужик на передней подводе. — Кажи — куда везти?

Князь не ответил. Прошелся вдоль обоза, обсмотрел перевязь поклажи: накрепко было пришпилено. Заодно посчитал — сто телег, без двух — прислал Баба Демид. Спасибо ему теперь будет!

Артем Владимирыч вернулся назад, к голове обоза.

—

Ты будешь старшой? — спросил он бородатого да лысого возчика, требовавшего водки и покурить.

—

Я! — гордо отозвался старик. — Вот и гумага. Здесь все начертано — сколько пушек, сколько пороху, сколько убойного снаряда. И сам хозяин руку к тому приложил, — мужик показал реестровую перепись поклажи и смутную, невнятную закорючку.

—

Сколько вас, возчиков? И чьи возы да скотина? — спросил князь.

Старший задумался, видать — не умел вести счета. Но про имение

сказал:

—

Возы да скотина наши, с наших подворий взяты.

Князь по-немецки велел Егеру бежать в лагерь. Тот, просияв ликом, побежал на свет далеких костров.

Когда Егер вернулся, ведя с собой десять пустых повозок и пушечную команду Левки Трифонова, князем все уже было решено. За девяносто восемь коней и телег он выплачивал по три рубля с полтиной. Да в придачу давал возчикам десять своих пустых возов с конями, корову и три мешка пшена — на обратный путь…

Егер с Левкой Трифоновым, как бы от себя, поставили посланцам Демидова ведро водки в стекольных четвертях и пять кисетов по фунту аглицкого табаку в них.

Это был щедрый расчет. Мужики-обозники, человек тридцать, подходили каждый в свой черед — поясно поклониться князю. На такой приработок они и надеяться не смели. Под гужи тяжелого военного припаса мужики, конечно, поставили самую худую скотину со своих дворов. А им ее оплатили так, что каждый мог теперь укупить по два коня-однолетки. Куда с добром! Да и табак, в Сибири редкостный товар, тоже был немалой наградой.

—

Только это, мужики, — сказал Егер, — отойдите, Христа ради, верст на десять отсель, там и начинайте пить во славу нашего князя.

—

Отойдем, не боись! — зашумели мужики, — мы походное правило понимаем.

Они расселись по пустым телегам и тронулись было обратно в сторону Сузуна. Тут их старший внезапно остановил обоз, подбежал к Артему Владимирычу. Достал из-за пазухи тяжелый сверток, протянул князю.

—

Чуть ведь не забыл, едрена вошь, — смущаясь, проговорил мужик. — Сим изделием тебе кланяется Баба Демид. И велел передать: «Помни, мол, парень, сибирский наказ!»

Князь принял сверток. Но прежде чем его развернуть, все же спросил:

—

А что это за наказ, старинушка?

 — Аль не местный? — удивился старик. — А коль не местный — шкурой поймешь, что такое есть — наказ сибирский. Поймешь, паря. Поймешь… не тряси головой.

Старик, по нему было видно, умудрился уже хлебнуть водки. Князь махнул рукой, и демидовские мужики покатили дальше, во тьму, под мигающие на небе звезды.

Князь развернул промасленный сверток. В нем лежали два коротких, специально для скрытия в потай двуствольных пистоля атакующего боя — дорогая и редкая вещь ручной выработки.

—

Ко всем головным болям, — пожаловался Егеру князь, — надо еще прознать: что сие есть — сибирский наказ?

—

Узнаешь, княже, — осклабился пушкарь Левка Трифонов, — завтра я тебе этот наказ такой пальбой обозначу, что все присядут… без естества нужду справлять!

Артем Владимирыч выслушал похвальбу Левки-пушкаря вполуха. Ему растравила душу реестровая запись купчины Демидова, куда тот внес и пушки, и ружья. И даже вписал «три котла банных, кованых, по пять на десять ведер каждый». Баня, оно, конечно, двум сотням человек нужна была особинно. Но вот писан был реестр казенным подчерком, а подпись — смухлевана. Баба Демид, конечно, в случае Государевых розысков от сей бумаги отопрется, да стоит ли его тягать? Дело сделано, и дело — большое. Токмо как снова траты Государевы оправдывать перед Императрицей? Она в своем особом рескрипте даже не помянула про оружие. А как без оного идти по стране упорных своей жестокостью иноверцев? Опять выходит, что равнять счета придется подземным золотом. А золото подземное подлый иноземец Полоччио не отдаст добром… Если то золото еще отдаст себя из земли наверх, на свет Божий… Про то пока на воде вилами писано… Значит — что?

Егер подтолкнул князя:

— Опосля, барин, станешь голову греть. Ныне держи-ка ее в холоде… И разреши холопу твоему верному и вечному из сих пистолей пристрел совершить. Руки так и чешутся!

Лагерный шум при подъеме обозников на заре обычно Полоччио не будил. А тут — случилось проснуться. Шум в лагере стоял несвычный, громкий и матерный.

Шум разбудил и Гербергова. Тот спал, как и ученый посланник, раздевшись до исподнего. В железной повозке стояла духота.

—

Пойди посмотри, что за маета, отчего людям спать не дают? — сказал Полоччио Гербергову.

Тот отвернулся, скорчил рожу, но стал послушно одеваться.

Почти рассвело. Лошади уже запряжены, половина повозок круто развернута на восток. Люди — солдаты, повозочные — строились в общее каре.

Посреди людского квадрата стоял мрачный князь Гарусов в новом генеральском мундире. Стоял он возле толстого пенька. В пеньке, отсвечивая лезвием рассветное солнце, торчал топор.

Гербертов от ужаса взглотнул, поперхнулся, подался назад, в «сундук».

—

Казнь намечается, — хрипло вымолвил он.

Полоччио с удивлением глянул на маленького толстого человека и продолжал одеваться. Натянул высокие башмаки, сказал:

—

Вяжи!

Гербертов бездумно, по-лакейски, присел на коленки, принялся завязывать шнуровку аглицкого капитанского корабельного башмака.

На улице поднялся шум. Полоччио оттолкнул Гербергова, сам захватил узлом второй башмак, прицепил шпагу и шагнул из вагенбурга. Глядя ему в спину, Гербертов с припозданием понял прозвание ученого посланника — прохиндей Колонелло.

Ведь Полоччио вышагнул наружу в полном мундире полковника войск Венецианской республики.

Князь Тару сов краем глаза уловил выход обмундированного ученого посланника наружу, но продолжал говорить, раздельно и громко:

—

Мною распоряжено, что на походе человецы животы свои блюдут по древлянскому обычаю, заведенному нашими предками искони и навечно. Сей закон в Сиберии имеет первейшее условие соблюдения, ибо идем мы в земли незнаемые, против народцев немирных. Идем ратью, а не татьской подлой ходьбой. Посему приказ мой о трезвенности на походе должен выполняться до отдачи головы. О чем я предупреждал на последней черте.

Полоччио, в голубом мундире, шитом золотом и при серебряных кантах, толкая солдат, вошел в каре и встал в пяти шагах напротив князя.

Глядя ему в глаза, князь окончил речь:

—

Два солдата, Веня Коновал да Сидор Бесштанный, сей наказ предков и мой приказ выполнить не старались. Пили тайно вино и других к тому подстрекали…

Полоччио на время растерялся. От лошадей несло терпкой вонью мочи, утренняя роса выдавливала из степных растений одуряющие запахи.

Туда, на восход солнца, далеко — тянулась зеленая равнина, плоская и безмерная.

Огромного роста монах в черной рясе держал в одной руке раскрытую книгу в черном переплете, в другой — золоченый крест. Перед ним на коленях, босые, до пояса обнаженные, молились два солдата. Быстро крестились русским обычаем.

Полоччио оторвался от этого дикого зрелища и огляделся, ища Гурю.

Того не виделось.