А вернувшись в кабинет, застала там, при офицерском карауле, барона Бронштейна.

Подмигнув офицерам, когда барон изо всей учтивости отказался присесть, Екатерина Алексеевна лично растопила камин пачкой своих долговых расписок, лежавших на столе. В истерике боли на филейной части барон и не приметил, что некоторых бумаг, в частности бумаг графа Панина, среди сгоревших в камине — не имелось. После чего офицеры конвоя были Императрицей отпущены служить далее, а барон Бронштейн, поохивая, письменно дал Екатерине Алексеевне согласие на личную им, менялой, передачу графу Панину из своих средств, но как бы от имени Императрицы миллиона рублей без предательского объяснения — почему?

—

Передашь деньги не позднее утра пятницы, — улыбаясь, приказала Императрица. — И после того — никуда не ехай. Живи у нас. Женишься. Невесту мы тебе приспособим хорошую, из высокочтимых семей. Будет у тебя филе арбайт, филе, филе арбайт.

Барон схватился за платок. Приказ Императрицы означал для него жизнь, по сути, в тюрьме, под постоянным надзором. До гроба.

Ломая боль, барон Бронштейн упал на колени:

—

Великая Государыня! Пощади!

Императрица вдруг пнула атласной туфлей в плечо банкира. Тот завалился на пол.

—

А меня, сволочь, ты пощадил бы? Нет? Пошел прочь, мерин обрезанный!

Оставшись одна, Екатерина Алексеевна вдруг повторила пинок туфлей — по креслу. Пальцам стало больно. Так пинали своих холуев русские большие люди. И ей, стало быть, сие делать не зазорно.

Только вот икону надо бы прикрыть.

Сочувствующий взгляд Николая Чудотворца скрылся за занавеской.

Граф Панин, в первую пятницу сентября получивший негаданно от барона Бронштейна двести листов ценных бумаг голландского займа на миллион рублей с лестными словами благодарности, будто бы переданными Катькой, сначала стал искать неладное в сем факте. Но тут же, от того же барона Бронштейна, граф первым в Российской империи получил известие о смерти императора Франца, потомка володетелей великой Римской империи германской нации, сиречь — теперь Австрии. Вроде возрадованный двумя такими благостными событиями, первый министр двора все утро ходил по дому. Ради шумства пинал ногами подвернувшихся холопов и задирал подолы кухонным бабам. Хохотал. По красной роже графа холопы присудили, что граф пьян от водки и от нечаянной тайной радости.

Растеклись графские люди по закоулкам, затинились. От графовой радости можно было попасть в скотники, али в дальние вотчины, в тягловые работники. Такое счастье кому надобно?

Потом, осадив водку темным аглицким элем и прояснив голову, граф Панин стал догадываться, отчего так внезапно и без оговорства Катька могла передать иностранных ценных бумаг на миллион рублей не из рук в руки, а через изворотливого и опасного иудейского менялу.

Он пил эль прямо в холодном подвале, и не только холод земли и пива стал пробираться ему за пазухи. Видать по всему, иезуиты промахнулись. И промах пробил огромную брешь в их крепко выстроенном атакующем клине.

Возможно, удар пришел как раз по острию клина. А раз так, то и ему может воспоследовать удар. Вроде канцелярии Шишковского и Петропавловской крепости… Катька… откуда только прознала? Довольно быстро обучилась русской способности бить с носка, не жалея и самого доверенного лица… Вот Панин, желая угодить, нашел было в московском гарнизоне огромного, собой приглядного детину, званием капитан, и доставил Катьке на фаворную утеху. И что? Через неделю исчез капитан, и куда исчез — неведомо. В войсковой росписи его нет, в дворянской — тем паче. Убили его, что ли? Может, не то слово молвил? А Катька — что? Как ни в чем не бывало, однажды только махнула платком по лицу Панина, будто пот ему утирая, и при всех бальных присутствующих сказала: «Ах, граф, оставьте вы

капитанские шуточки.

Не падайте до сих званиев!»… Ведьма подлая. Вот ведь, точно так, неожиданно подлыми ударами, особливо — денежными — сбили с ног великого и удачливого, и тоже первого министра двора — князя Меншикова и сгноили в Березове. Неужли и ему, графу Панину, такое прописано? Уже прописано?

Надобно биться!

Граф кое-как поднялся из подпола, докричался мажордома, при нем криво написал писюльку своему воспитаннику — Павлу, Катькиному сыну, наследнику Российского трона. В той писюльке велел ему, чтобы к вечеру надел черный камзольчик и черную шляпу.

Мажордом сам побежал на конюшню — отправлять гонца в дворцовые покои русского принца, с наказом, чтобы тот принял цидулю в личные руки. А уж потом — распорядился бы секретно и срочно про шитье черного камзола и шляпы.

Вечером, то была суббота, Императрица Екатерина задержалась в личном кабинете с итальянцем Растрелли, спешно вызванным из италийских земель для проекта и возведения добротного Зимнего дворца. Старый зимний сарский дом, деревянный и щелястый, для проживания совершенно не годился. Через городского военного коменданта Екатерина загодя пустила весть, что с утра воскресения, опосля молитвы, солдатские полки должны тот дом за день раскатать и бревна вывезти за город — себе на новые казармы. А что останется из дров-то разрешено собирать петербуржским жителям.

Говорили на верхненемецком. Архитекторный гений Растрелли малость притомил Екатерину, талдыча про великие потребности в кирпиче и тесаном камне. Императрица уже думала о другом — о Польше. Нечаянно вспомнила, каково было посещать нужной чулан в старом дворце. Стульчак был сработан под мужика, приходилось сидеть на корточках, как дворовой девке — над выгребной ямой… Тьфу!

Растрелли вычурно укладывал вокруг Императрицы словеса про лепнину и позолоту… Екатерина же под гул его речи вдруг сообразила, что унизить Польшу посадкой на трон своего ставленника — Станислава Понятовского — это еще не значит унизить крепко… На московском троне кто только зад не грел… Тот же польский круль Вольдемар… Или не успел погреть?..

—… А над троном, Ваше Императорское величество, — гудел голос Растрелли, — важно подвесить огромного размера балдахин… Он даст мощный объем всему великолепию тронной залы. Вами планируемой…

Ибо трон владыки — есть средоточие всего царства… Сакральное место, подчеркивающее божественную суть власти…

Екатерина кивала на эти исступленные слова итальянца… И тут ее задело — трон… Трон — средоточие всего властного, центр могущества! Великий, древний и славный трон польской династии — династии Пястов! Вот что она, Екатерина, поставит вместо стульчака в личном нужнОм чулане нового дворца! Трон Пястов — вместо стульчака — это будет по-русски!

Императрица более не желала слушать италийца.

— Завтра, завтра, — отмахнулась она, — нет, лучше в понедельник поговорим…

Сия торопливость Императрицы вызвалась торжественным и загадочным ликом Марьи Перекусихиной, третий раз совавшей голову в дверь кабинета. Сегодня, на вечернем балу, должен был присутствовать ротмистр Потемкин. Его следовало публично произвести в капитаны и дать орден малого пока разряда. Ночью же за орден и звание Потемкин должен будет проверочно отслужить Императрице бдением в спальне. Плохим будет бдение — в дальних кавказских полках появится еще один бедолажный капитан.

Екатерина прошла в гардероб. Вокруг закрутились служанки. Императрица надела веселое белое платье, накинула поверх ленту ордена Андрея Первозванного, пришпилила к волосам малую корону, обула атласные туфли с тонкой войлочной стелькою — для тепла и быстро прошла в бальную залу, где шумели без малого три сотни празднично и весело одетых гостей. Одеваясь, она ругалась по-немецки на немалое количество плательных петель и застежек. До того не терпелось увидать рекомендованного Перекусихиной огромного ротмистра.