Просвистел оглушительный девичий визг. Посетители отставили сосуды с крепким, приподнялись. Вдруг с юной девицы какой-нибудь забулдыга срывает платье? Такой вопрос промелькнул у них в мыслях. После торопливых топтаний, через дверь вломились те двое, выходившие на улицу. Один из них еле дыша от испуга, прокряхтел: — Эт самое. Меня какая-то уродливая лапа пыталась утащить под лестницу. Это Ворон был. Гавран! Он прямо здесь, внизу! Хоривщина там, клянусь все-дедом. Лапа была вот такая! — изобразил он руками, и его компаньоны переполошились, потому что если это правда, то «ОНО» прямо сейчас под ними, в подвале. Деревянный пол в момент стал гниющей перегородкой, тонкой, как наспех сплетенная сетка из веток для скрытия ямы-ловушки. Некоторые из посетителей, сидевших неподалёку, а потому чётко услышавших не чёткие блеяния о хоривщине, почувствовали, как проваливаются в неё. Пытаются ухватить за первое попавшееся, а оно не даёт дотронуться до себя. Берёт и вдруг отдаляется.

Смельчаки, что ранее обещали расправиться с крадунами золота, сдвинулись с места, медленно подползали к входу на нижний уровень. Пульсация собственных висков заменила собою почти все мысли. Одна единственная была о ветреном утёсе, на краю которого они будто бы оказались. Будто бы бушующие волны вгрызались в острые скалы внизу, будто бы стихия зазывала, пела последнюю колыбельную. Такое лицо обрёл страх, лишивший их дара речи. Храбрость сочилась из добровольцев в виде носовой слизи, она пропитывала растопыренные усные щётки. Преисполнившись, неуверенно отварили обшарпанную дверцу. Петли вообще никогда не смазывали, жиром там и отродясь не пахло. Ветхая лесенка тянулась в самый низ. Их не удивило бы, если лестница в подвал вдруг вела бы вверх. Едва уловимый гул взбирался по ступенькам, точно робкое невидимое чудовище карабкается на пир живых. Ещё подвальная капель выдавали себя за слюни приближающегося дитя Хоривщины. Вот пример места в которое не хотелось бы спускаться, потому все оставались на местах, не решались.

Наблюдая за потенциальными героями, Фель ощутил странные прикосновения. Его воинские инстинкты покалывали раскалёнными иглами. Пока охотники на кроликов тянули жребий, выбирали того, кто пойдёт в подвал, за третьим столом кто-то пробормотал, жуя кусок мяса: — Да я тебе говорю. Был я как-то раз на кухне в усадьбе, нужно было, ну понимаешь, перетаскать запасы до кладовой. Платили щедро, серебром. Чего не подсобить? Когда уходил, видел краешком глаза господина Каделлина. И знаешь что? Да… девка он! Понял да? Это точно. Есть у мужиков один верный способ определить, барышня перед ним или нет. Ты знаешь о чём я. Вот так и раскусил… кто есть кто. Дамского угодника со стажем не проведёшь никакими фокусами. Чтоб у меня бровь лопнула прямо сейчас, если это не так. Как говорится: курочка по…

Представитель Министерства резко дёрнул голову, определённо взбесился. Лицо налилось холодной яростью, презрением, а краешек губ пренебрежительно приподнялся. Вскочил со стула, зашагал к третьему столу. Все в заведении увидели воителя из Серекарда. Вмиг протрезвели, поднялись частоколом, почти подлетели. Ну а как ещё реагировать на кавалера такого количества слухов? Приближаясь к цели, заподозрил неладное. Всматривался в стену чуть дальше третьего стола. Смотрит и смотри. Стоило бы уже перестать и заняться первоначальным делом. Тут его игра в гляделки с тьмой дала свои результаты. Подозрения полностью оправдались. Загорелся уголёк. Чужак с ехидным прищуром курил трубку, нагло смотрел прямо в его глаза. Капюшон мешал получше разглядеть незнакомца. Да этого и требовалось. Смоляная накидка сделала всё сама, выдала актёра театра теней из усадьбы. Ворон кровожадно улыбнулся, демонстративно скрывая хромоту, ушел из шумного места через выход на кухне. Заманивал, вёл за собой, якобы смотри — я ранен и слаб. Зов услышан, приманка проглочена. Тяжёлый лязгающий шаг стал единственным посетителем заведения. Фель последовал за своей целью, напоследок, на прощанье, вбил болтуна лицом в столешницу; дамский угодник от неожиданности хрюкнул.

Уличные фонари и бледная луна едва освещали каменные лабиринты города, позволяя видеть в обычных предметах нечто потустороннее. Во мраке даже куча наспех набросанных вещей способна превратиться в таинственного наблюдателя, а случайный скрип половицы обязательно послужит подтверждением его присутствия. В ночи далеко не всё было игрой воображения. Толпа вышла на поиски наглых грабителей. Началась настоящая облава. Лай голодных собак смешивался с разъяренными людскими воплями. Порой их сложно отличить друг от друга. Между ними почти нет никакой разницы. Несущая воздаяние команда отдана, сравняла хозяев с питомцами, а питомцев с хозяевами. Вернее — им подсказали, прокопали канавку для ручейка гнева. Никого не принуждали, всё добровольно. Даже выбор отдаться желаниям делался по собственной воле. Если, конечно, собственная вообще существует. Каждая капля процессии уверена в своей правоте; каждая смотрела на другую, и видела торжество звериного начала, которое злобно сушило зубы. Ночь плавила жир, срывала маски, оголяла нутро. Горожане верили, что беспощадность, выпущенная ради благой цели, — дело правое. Разве не так обычно бывает?

С башни собора можно видеть, как огни факелов разливаются по Оренктону и образуют безымянный символ многопалой когтистой лапы. Именно она отражалась в стеклянных глазах молодого оренктонца. Отражение такой руны наверняка развяжет языки суеверных, которые сразу же взвоют о забытых богах. Усты будут только рады неожиданным откровениям. Чем не повод поупражняться в ораторском искусстве да размять зудящие косточки?

Фель преследовал Ворона, двигался по узким коридорам с невероятно высокими потолками, что не ограничивались небесным простором. Проходил одну улицу за другой, выбирался из тупиков переулков. Продолжал идти по следу и вскоре потерял Ворона из виду, поэтому доверился зову отточенных безотчётных чувств. Лучше момента и не выбрать, чтобы довериться инструментам, что ранее выручали на протяжении долгих лет. Остановившись возле повозки с покойными, почувствовал тяжесть чьих-то ледяных глаз. Кто-то наблюдал за ним. Настоящий склепный дубак вился над повозкой. Сами мертвецы следили за каждым шагом, провожали взглядами. Тут-то на смену воинскому спокойствию и пришёл лёгкий, но всё же, трепет настороженности.

— Так, один, два, три. Ну, этот за двоих. Шесть, — прозвучало с другой стороны труповозки. От туда выглянул некто в чёрном балахоне.

Фель провёл носом, сразу сжал брови, от чего очки немного приподнялись.

— Так-так, неужели трупожор. Не мог найти места получше для своей трапезы, решил вот так в наглую кишку набить? — пренебрежительно спросил мужчина в широкополой шляпе.

— В каком-то смысле. Только ем не сам, а погружаю продолговатые ящики с отбывшими в желудок земли. Кругло-плоская совсем уж молода и ненасытна.

— Тогда сними маску, гробовщик. Хочу видеть лицо того… с кем разговариваю. Будь так любезен. Кто знает, может под ней тот, кого я ищу.

— Дела гробовые, как считается, — ремесло поганое. К лицам прибивают эти серебренные скелетные маски священного таинства. Мы не можем снять её. А если бы и могли, то не делали бы этого по первому требованию метающихся меж двумя точками.

— Стало быть, мрачные гробовщики подчиняются только смерти, или это какой-то каприз?

— Совершенно верно. Каприз подчиняться лишь ей. Несправедливо чтить только её сестру. Госпожу принижают, брезгуют и рыдают, когда она приходит. Хотя… боль несёт именно жизнь. Да и… о её значимости вспоминают лишь, когда приходит время подвести итог и проститься с дыханием. Одно дополняет другое.

Охотник рассмеялся, посматривая на гробовщика с мерной лентой.

— И тут справедливость. Она как давалка из захудалого борделя. Кто больше платит за тем и идёт.

— Справедливость извратили, лишили изначального вида. Я так считаю.

— Вы же знаете кто я такой?

— Служитель Министерства, которое в свою очередь… подчиняется Садонику, — мастер выдохнул густой пар, точно дикий зверь. — Несмотря на ваши попытки играть в жизнь, вы, всего-навсего, — причина, по которой у меня прибавилось работы. Теперь, вот, снимаю мерки. Я ни в коем случае не жалуюсь. Но время подгоняет…