Они остановились разом, одновременно развернувшись в сторону орочьего лагеря. Следом за первым воплем раздался второй, третий. Так кричать мог только человек, испытывающий неописуемую боль. Алита увидела, как вздрогнула послушница, и услышала, как по рядам гвардейцев пронесся шепоток. До чуткого слуха Штайн долетело имя одного кадет-комиссара, и в ее глазах, что оставались единственно подвижными на той безэмоциональной маске, в которое превратилось лицо, отразилось понимание. Алита повернула голову в сторону послушницы, и увидела, как та прижала ладонь к полуоткрывшемуся рту. Палатина заглянула в глаза юной сестры:

— Все скоро закончится, — на фоне разносимых порывами ветра криков голос Штайн показался Ванессе воплощением неземного спокойствия. — Он замолчит. Обязательно замолчит. Он сильный. Он — комиссар.

Лицо комиссара Гая Тумидуса осталось неизменно спокойным, не отражающим никаких эмоций. Лишь незаметно для всех его левая кисть сжалась в кулак.

«Молчи, кадет. Терпи. Ты — не имеешь права. Ты — комиссар!» — мысленно произнес он так, как если бы стоял рядом с Байоном, давая ему приказ.

И словно в ответ на это, глас истязаемого умолк, оставляя в душах оцепеневших на мгновения людей, эхо трепещущего ужаса от пронесшегося крика.

Кулак комиссара сжался еще сильнее.

«Вот так», — мысленно Гай Тумидус кивнул своему воспитаннику и начал отсчет наступившей тишины. Которая станет (Лорд-Комиссар знал это наверняка) непомерно долгой.

Он не просил жизни или избавления от мук. Даже быстрой и безболезненной смерти. Он молил Императора о единственной милости: чтобы тот вырвал голос из его истерзанного тела и дал умереть молча. И когда из его охрипшего горла перестал вырываться крик, Байон Раннер наконец испытал облегчение.

Напряжение в сведенной руке нарастало. Гай Тумидус продолжал свой счет, столь долго тянущийся, складывая минуты, оставшиеся до взрыва, в бесконечность.

Каждый кусочек его плоти превратился в сплошную, нескончаемую муку. Но теперь это была только боль. Просто боль без снедающего душу чувства стыда.

И когда тело кадет-комиссара снова выгнулось в агонии; когда орочий клинок подцепил последний лоскут кожи и рванул его на себя, окровавленными, ободранными губами отрешенно и почти беззвучно Байон прошептал:

— Император встретит меня, и я буду объят его святостью.

Затем кадет-комиссар с трудом сфокусировал расплывающийся взгляд на одной из туш, что его окружали и кто были его палачами, улыбнулся дрожащим от неимоверного напряжения ртом и шагнул в вечность.

Стоящие на стенах Рэкума люди увидели, как под оголтелый рев ликующих орков выступил вперед один из ксеносов. Он высоко поднял окровавленный стяг, сделанный из обрывков человеческой кожи, и, потрясая им, что-то прорычал.

До предела стиснутый кулак разжался. Комиссар Гай Октавиан Тумидус закончил свой страшный отсчет.

Шепот ужаса пронесся по рядам гвардейцев. Некоторых вырвало. А спустя три минуты, прогремела оглушающая симфония взрывов.

Сам ад разверзся под стенами Рэкума. Безумная ярость огня поглощала ксеносов, испепеляя их мощные тела, словно те были из тончайшего бумажного волокна. Рыча и воя, в надежде спастись выжившие зеленокожие пытались убежать как можно дальше от эпицентров взрывов и от живых факелов, вырывающихся из моря пламени, единственной целью которых было догнать разбегающихся собратьев и превратить их в такие же обгорающие куски плоти.

Когда эхо взрывов и рев исчезающих в бешенстве пламени зеленокожих стихли, в образовавшемся звуковом вакууме голос Лорда-Комиссара Тумидуса прозвучал невообразимо громко, решительно и непоколебимо. Его клич пронесся над рядами защитников Рэкума, вырывая их из оцепенения и вселяя бесстрашие и стойкость в их сердца.

— Вперед, к победе! Сегодня ни один ксенос не войдет в город! Ни сегодня, ни завтра! Никогда! Мы — слуги Императора! Мы уничтожим врагов, оскорбляющих Его взор!

Во мраке ночи расцвел алый сигнал, призывая войска обрушиться на орды зеленокожих. Долгое ожидание закончилось. И с этой самой секунды Лорд-Комиссар был уверен в исходе битвы, словно Император лично пообещал ему победу. Так же, как он был уверен в незыблемости Золотого Трона и как был уверен в том, что любая ночь, какой бы долгой она ни была, заканчивается рассветом.

Когда слабое тепло первых солнечных лучей коснулось его грубой, обветренной, посеревшей от копоти и гари щеки, ни в Рэкуме, ни за его пределами, насколько хватало глаз, не осталось ни единого ксеноса, который бы еще дышал. И тогда, стоя на черной, выжженной до самого основания земле и понимая, что вокруг нет ни одного врага, с которым можно было бы еще сразиться, в битве изливая скопившуюся под сердцем боль, Гаю Октавиану Тумидусу нестерпимо захотелось завыть от навалившегося наизнанку выворачивающего душу чувства опустошения и потери.

ДЕНЬ 18

РЭКУМ

Губернатор продолжала слушать Накира и даже что-то отвечала ему. Кажется, он говорил про одержанную победу над ксеносами и о том, что совсем скоро должно прибыть подкрепление. Еще он что-то говорил про связь, изоляцию и, кажется, что-то про потери. Огромные, так он, наверное, сказал.

Она не слушала. Какая разница, сколько погибло сегодня ночью, если мир Ферро Сильва для нее утерян. Кто она? Губернатор на планете, которая вскоре станет куском бесполезного камня, затерянного в галактике.

«О чем я думала, когда просила о помощи?» — думала Хильдегад, монотонно кивая в такт излагающему сводку произошедших событий Накиру.

«Зачем звала кого-то, если в любом случае Рэкум и Неморис доживают свои последние времена? Разработки закроют. Оставшихся рабочих вывезут, раскидав по другим горнодобывающим рудным мирам. А что будет со мной?»

На мгновенье ей показалось, что погибнуть от нашествия орков было бы не самым плохим решением.

«Я могла бы этим снискать славу? Ведь именно о ней говорит сейчас Накир, рассказывая о подвигах всех этих мертвых гвардейцев».

Витинари вспомнила огромные чадящие костры, на которых, исходя невероятной вонью, сгорали уродливые тела орков. Неужели она согласна была умереть в лапах одного из них? От одной мысли об этом Хильдегад показалось, что ее сейчас стошнит.

«А тогда в чем смысл?» — она стояла, размышляя над внезапно вставшим вопросом, продолжая кивать головой так, словно ее беспокоило все, что сейчас говорил ей астропат.

Витинари вдруг привиделась шкатулка из черного дерева с восхитительными хризобериллами, украшающими ее верх и бока. То, как она открывает ее и смотрит на завораживающие розовые капсулы, покоящиеся на гладком, бархатистом на ощупь нубуке. Они давали покой, отрешенность от мира и смысл всему вокруг.

«Но их же осталось совсем мало!»

Должно быть, беспокойство, охватившее в этот момент губернатора, отразилось на ее лице, потому что Накир поспешил сказать что-то утешающее или успокаивающее. В ответ она улыбнулась и сказала какую-то банальность про то, что все закончится хорошо и что она верит в то, что Император защищает. Но на самом деле, губернатор Хильдегад Витинари была отсюда бесконечно далека.

Губернатор улыбнулась, когда услышала, что зеленокожих ксеносов уничтожили до последнего. На ее лице отобразилось сочувствие, когда речь зашла о потерях. А когда Накир сообщил, что среди погибших подполковник Кнауф, Хильдегад Витинари изобразила неподдельную скорбь…

…Она думала о том, как подойдет к ларцу, откроет его изящным ключом, который теперь всегда носила на запястном браслете, и достанет одну из этих обворожительных розовых капсул. О том, как бережно сожмет ее хрупкое, выполненное из тончайшего стекла тельце в ладони. Она пройдет в спальню, утопая ногами в нежнейшем ворсе ковра, заберется в постель и там, вскрыв драгоценную капсулу специальным ключом, выльет все ее рубиновое содержимое себе в рот. Потом почувствует, как снадобье начинает действовать, и отдаст себя потоку безмятежности, позволяя окутать себя бархатными непроницаемыми покрывалами, за которыми уже не будет ни радости, ни печали, ни беспокойства. Будет только пустота и благость. И тишина. Тишина, от которой не хочется смеяться, не хочется плакать. Потому что в ней нет желаний, стремлений, падений и взлетов. Ничего, что напоминало бы жизнь…