«Правильно, я об этом давно уже говорю. Вы еще убедитесь, что я был прав. Снова на повестке дня — старое доброе равновесие сил. Это им (англичанам. — Б. С.) за попытку стравить нас с Востоком! Они никогда не могли решить, с кем нас стравливать, с Востоком или с Западом. А теперь, видите ли, Россия кажется им слишком сильной, и нужно срочно отыскать ей противовес!»
Гильберт поинтересовался у Геринга, верит ли он, что Англия заключила мюнхенское соглашение только для того, чтобы, использовав в качестве приманки Чехословакию, подхлестнуть Германию к агрессии против Советского Союза.
«Ну разумеется, — согласился Геринг. — Но потом они испугались, что Германия станет слишком сильной. А теперь их головная боль — Россия».
Рейхсмаршал не скрывал своего злорадства. Вот, мол, не позволили Германии продолжать натиск на Восток и в конце концов разделаться с Россией, а теперь самим приходится расхлебывать кашу с русскими!
8 марта 1946 года Геринга разбудили пораньше, поскольку его хотели сфотографировать репортеры. Геринг был доволен, что его персоне по-прежнему уделяют повышенное внимание, но заметно нервничал. Когда Гесс, направляясь в зал заседаний, заявил, что его секретарша отказалась выступать в качестве свидетеля зашиты, Геринг ее решение одобрил:
«С чего бы женщине хотеть очутиться здесь, во враждебной атмосфере? Я бы ни одну женщину не стал принуждать к такому».
В этот день начались выступления свидетелей зашиты Геринга. Свидетельствовать в его пользу выразили готовность старые друзья и соратники Пауль Кернер, Карл Боденшатц, фон Браухич, Альберт Кессельринг. Свидетелем защиты стал и Эрхард Мильх, чьи отношения с рейхсмаршалом в последние годы были далеко не безоблачными. Теперь он яростно защищал Геринга, и не только потому, что тем самым защищал и себя от будущих обвинений. В плену у Мильха вновь проснулась симпатия к Герингу, с которым они вместе противостояли победившим врагам. Из близких друзей Геринга только генерал-полковник Бруно Лёрцер, отправленный в декабре 1944 года в отставку с поста начальника управления личного состава люфтваффе, отказался стать свидетелем защиты.
Первым на кафедру поднялся Карл Боденшатц. Он заявил, что в 1939 году люфтваффе были совсем не готовы к войне и Геринг, без ведома Риббентропа и Гитлера, пытался начать переговоры с Англией. Говорил Боденшатц и о том, что рейхсмаршал вызволил многих своих знакомых евреев из концлагерей. Американский обвинитель Джексон во время перекрестного допроса возразил, что все это Геринг делал не из лучших побуждений и что вместе с тем он был осведомлен и о существовании концентрационных лагерей, и о ходе подготовки к захватнической войне.
Насчет концлагерей американский обвинитель был, конечно, прав. А вот наличие у Геринга лучших побуждений отрицать все же не стоит. В конце концов, спасая от гибели друзей жены и собственных знакомых, он рисковал хоть и не жизнью, но, по крайней мере, репутацией в глазах Гитлера. Причем начал спасать евреев рейхсмаршал задолго до того, как поражение Германии стало очевидным и неминуемым.
Джексон заставил Боденшатца путаться в ответах, и впечатление от его выступления было скомкано. Геринг тоже невысоко оценил выступление старого друга. В обеденный перерыв рейхсмаршал заявил Гильберту:
«Ну, этот несчастный нагородил! Я с самого начала сомневался, вызывать ли его в качестве свидетеля, но он всегда был предан мне и готов был замолвить за меня словечко. Ничего, подождем, когда Джексон начнет допрашивать меня. Я — не этот неврастеник Боденшатц…» И, доев овсянку, вытер тарелку куском галеты.
9 марта Геринг беседовал с Гильбертом в своей камере. Рейхсмаршал признался:
«Хотите верьте, хотите нет, но жестоким человеком я никогда не был. Я признаю, что порой действовал жестоко, и признаю также, что далеко не всегда колебался, когда надо было расстрелять тысячу заложников в качестве акции возмездия. Но сознательно допускать жестокость ради самой жестокости, пытать женщин и детей — боже упаси! Это совсем не в моем характере. Вероятно, вам это покажется патологией, но я до сих пор не могу понять, как Гитлер мог знать обо всех мерзостях и мириться с этим! Когда я узнал об этом, мне очень захотелось, чтобы здесь минут на десять оказался Гиммлер. Уж я бы его расспросил обо всех этих делах…»
«Почему же вы тогда обвиняете в измене генерала Лахузена? — поинтересовался американец. — Он же понимал, что происходит, и старался подорвать систему изнутри».
«Позвольте, это совсем другое дело! Это предательство, пособничество врагу! Можно устроить революцию, можно даже пойти на убийство, не забывая, что в этом случае ты рискуешь головой. Каждый волен действовать таким образом. Я сам шел на подобный риск во время нашего выступления в 1923 году. Меня вполне могли убить, а не только ранить… Измена родине — это измена отечеству в пользу иностранного государства. А государственная измена — это измена только правящему режиму, главе государства, то есть нечто совсем другое».
Следует признать, что в определении, данном Герингом, есть своя логика. Но Гильберт все равно стремился уесть рейхсмаршала:
«Если представить себе, что эта ваша, с позволения сказать, революция, а точнее, «пивной путч», действительно была государственной изменой, то я удивлен, что вы с Гитлером так легко отделались».
Геринг хитро усмехнулся:
«Да, конечно, но не забывайте, что это был баварский суд, а баварцы действовали заодно с нами, потому что хотели своей, баварской революции. Они стремились к автономии, к отделению Баварии от Германии и созданию своеобразного католического союза с Австрией, мы же, великогерманские патриоты, наоборот, хотели аншлюса Австрии. И когда мы предложили им свалить существовавший режим и самим стать у власти, они согласились выступить на нашей стороне. Но мы, само собой, не думали ни о каком расколе Германии ради какого-то «католического союза». И они не могли позволить себе никакой бесцеремонности по отношению к нам, потому что тоже желали крушения республики».
«Да, ваша жизнь была богата событиями», — заметил Гильберт.
«Верно, — согласился Геринг. — Я думаю, если бы была возможность прожить жизнь заново, я бы не совершил некоторых ошибок. Впрочем, какая теперь разница? Тут уж о своей участи долго не порассуждаешь. Направлять колесо истории, вести политику с позиции силы и управлять экономикой — ох как нелегко! Логично предположить, что Англия мечтала столкнуть нас с Россией: это было на пользу Британской империи. Логично и то, что Россия, по той же самой причине, не имела ничего против того, чтобы мы увязли в войне с западными державами. Если бы у меня была возможность посидеть у камина со стаканчиком виски вместе с сэром Максуэллом-Файфом (британским обвинителем. — Б. С.) и откровенно с ним побеседовать, бьюсь об заклад, он сказал бы, что британцы всем сердцем желали, чтобы мы начали войну с Россией. Да, все именно так: силы истории, перенаселение — вот что определяет ход событий. И неважно, кто приходит к власти — все равно цепь неминуемых событий была и остается».
12 марта защита Геринга представила суду в качестве свидетелей фон Браухича, Пауля Кернера и Альберта Кессельринга. Когда доктор Латернзер, защищавший германский Генеральный штаб, спросил Кессельринга, может ли тот привести примеры нарушений международного права другой стороной, фельдмаршал ответил, что во время поездок на фронт сталкивался со многими примерами такого рода. Тут его прервал советский обвинитель Руденко:
«Я протестую против этого вопроса! С моей точки зрения, свидетели не имеют права делать какие-либо заявления по поводу нарушений союзниками международного права. Я думаю, этот вопрос должен быть снят».
После недолгой дискуссии вопрос действительно сняли.
13 марта еще до начала заседания Гильберт навестил Геринга в его камере. Рейхсмаршал подтвердил, что по-прежнему не признает юрисдикции трибунала, и процитировал слова Марии Стюарт о том, что ее может судить только суд пэров (вероятно, он имел в виду прусскую палату господ и себя как главу прусского правительства. — Б. С.). Гильберт возразил, что подобный суд был уместен в эпоху королей, но вопросы, затрагиваемые в Нюрнберге, вообще уводят нас к началу цивилизации. Геринг заявил в ответ:
