Преуспевающие немецкие евреи продолжали возвращаться в Германию по своим брауцхаусам. Однажды летом в Германии Иосиф Селигман встретил своего друга Вольфа Гудхарта из Нью-Йорка, который приехал именно с такой миссией, какую Иосиф выполнял два десятка лет назад. Джозеф порекомендовал Гудхарту одну девушку, но в письме домой Джозеф сказал:

Он говорит, что у него свой ум и он не женится, пока не получит даму первой воды — красивую, высокообразованную, энергичную. На самом деле ему нужно что-то очень изысканное, ne plus ultra. Я думаю, что на обратном пути он может заехать в Сент-Джеймсский дворец и осмотреться там! Его брат, Зандер, в Лихтенфельсе, который больше похож на человека, склонного к манерам, говорит ему, что он дурак, если не попробует найти себе такую же, но с деньгами. (У Зандера есть один на примете с Sechs Tausend Gulden).

В своих нью-йоркских домах Loebs, Goldmans и Lehmans нанимали французских поваров, ирландских горничных, английских дворецких, но немецких гувернанток. Когда дети достигали студенческого возраста, их отправляли в университеты Берлина, Гейдельберга и Лейпцига.

Что касается начальных школ, то с 1871 года у немецких евреев была своя собственная школа на Пятьдесят девятой улице — Sachs Collegiate Institute, которой руководил доктор Юлиус Сакс. Герр доктор Закс был суровым, старосветским школьным учителем, чьи мальчики, одетые в черные костюмы и накрахмаленные воротнички-стойки, редко обходились без розги. Он уделял особое внимание классике, языкам (в том числе немецкому) и тевтонской дисциплине. Сам он свободно владел девятью языками, в том числе санскритом. На пике своей карьеры доктор Сакс выпускал Леманов, Кульманов, Зинссеров, Мейеров, Гольдманов и Лоебов, которые уже в пятнадцать лет были готовы к поступлению в Гарвард. Юлиус Сакс также основал в Нью-Йорке координационную школу для девочек, хотя она была менее успешной. Прививать девочкам немецкое наследие считалось менее важным, и дочерей отправляли в Бреарли или в зарубежные школы. После дня, проведенного в школах доктора Закса, дети возвращались домой для дальнейшего обучения под руководством немецких репетиторов.

Неким исключением в своем подходе к образованию, как, впрочем, и к другим вещам, были селигманы во главе с Иосифом, стремление которого к американизации было непреодолимым. Несколько его братьев рано американизировали свои имена. Генрих был Германом, Вильгельм — Вольфом, Джеймс — Якобом, Джесси — Исайей, а Леопольд — Липпманом. Став родителями, они стали называть своих детей в честь великих героев принятой ими страны. Среди сыновей Джозефа были Джордж Вашингтон Селигман, Эдвин Роберт Андерсон Селигман (в честь Роберта Андерсона, защитника форта Самтер), Исаак Ньютон Селигман и Альфред Линкольн Селигман — причудливый компромисс. Джозеф планировал назвать мальчика Авраамом Линкольном Селигманом, но решил, что имя Авраам слишком иудейское, чтобы увековечить его в Америке. В то же время Джозеф и его братья назвали своих старших сыновей Давидом в честь деда, следуя еврейской традиции, а старших дочерей — Фрэнсис в честь Фанни. Дэвид Уильяма Селигмана был Дэвидом Вашингтоном. Джеймс изменил имя Дэвид на ДеВитт, назвав таким образом своего первого сына в честь первого Дэвида Селигмана, а также ДеВитта Клинтона. У Джеймса также были Вашингтон и Джефферсон.

Для обучения своих пятерых мальчиков Джозефу пришла в голову ослепительно американская идея. Он нанял создателя великого американского мальчика-героя Горацио Алджера, чтобы тот жил в его доме и занимался с его сыновьями. Пятеро мальчиков Джеймса были приглашены на уроки к Алджеру, где, как надеялись, все они приобретут краснокожие черты «Рваного Тома», «Тряпичного Дика» и других героев Алджера, ставших новобранцами.

Эксперимент оказался не совсем удачным. Алджер, возможно, и смог придумать героев-мальчиков, но сам он был далеко не таков. Это был робкий, слащавый человечек, который в неучебное время отрабатывал балетные па. Его легко было запугать, и его обычным криком тревоги было «О, Господи!». Десять бойких мальчишек Селигмана были для него явно слишком тяжелы, и ему постоянно приходилось обращаться за помощью к Бабету или жене Джеймса, Розе. Однажды, когда он закричал о помощи, мальчишки набросились на него, связали и заперли в сундуке на чердаке. Они не выпускали его до тех пор, пока он не пообещал ничего не рассказывать их матерям.

Школьный класс находился на верхнем этаже дома Селигманов, и, когда Алгер поднимался по лестнице, мальчишки стояли на верхней площадке с зажженными свечами, направляя капли горячего воска на его маленькую лысую голову. Но Алгер, страдавший классическим комплексом неполноценности, был бесконечно снисходителен. После уроков, а они были, он любил играть с мальчишками в бильярд. Он был очень близоруким, и когда наступала его очередь брать кий, мальчишки заменяли красные яблоки красными шарами. Алгер так ничего и не понял, и, когда кием сносилось каждое новое яблоко, кричал: «Господи, я разбил еще один шар! Я не знаю своей силы!».

Но у Алджера были свои компенсации. Компания J. & W. Seligman & Company открыла счет на его имя, забирала его литературные гонорары, инвестировала их и сделала его богатым человеком. Он остался другом Селигманов и еще долго после того, как мальчики выросли, был постоянным гостем на воскресном обеде, где не прекращались розыгрыши.

Был один любимый. Замужняя дочь Иосифа, Элен, со своим мужем жила с родителями. После ужина один из ее братьев проводил мистера Алджера в библиотеку и усаживал на диван рядом с Элен. Там он ловко обхватывал одной из своих крошечных ручек талию Элен, а другой брат выбегал из комнаты с криком: «Мистер Алгер пытается соблазнить Элен!». Муж Элен вбегал в комнату с ножом для хлеба и кричал: «Соблазнитель!». Первые три раза, когда это происходило, Горацио Алджер падал на пол в мертвом обмороке. Возможно, он все-таки научил мальчиков быть американцами.

Еще несколько семей немецких евреев слегка изменили свои фамилии, чтобы они звучали более по-американски. Например, Штралем — первоначально Штральхайм. Нойштадт стал Ньютоном. Фамилия Икельхаймер, которая, безусловно, была неблагозвучной, была переделана в Айлс. Но селигманам такая практика не нравилась. Это попахивало бельмонтизмом.

За исключением Вильгельма. В 1870-х годах Уильям Селигман, самый снобистский, пожалуй, из братьев Селигманов, приехал в Нью-Йорк из Парижа на конференцию с Джозефом. Уильям сказал: «Джо, теперь, когда мы становимся серьезными людьми, я предлагаю изменить наше имя».

Джозеф некоторое время смотрел на него сонными глазами из-под капюшона, улыбаясь своей знаменитой полуулыбкой. Затем он трезво кивнул. «Я согласен, что тебе следует изменить свое имя, Уильям», — ответил он. «Я предлагаю тебе сменить его на Шлемиль».

Была одна область, в которой Август Бельмонт преуспел. Имя ему — Ротшильд. Бельмонт не был эффектным, блестящим или даже «интересным» финансистом. Он не совершил ни одного, если вообще совершил, великого финансового переворота. Но такие люди, как Морган, любили работать с европейскими Ротшильдами, и Август Бельмонт, как их агент, всегда был рядом, помогал, получал свой процент с денег, которые проходили туда-сюда. Когда же к нему обращались более мелкие банкиры, он никогда не был более чем сговорчив. Когда Goldman, Sachs, например, впервые задумал открыть международное подразделение, он обратился в лондонскую фирму Kleinwort Sons & Company, чтобы узнать, можно ли организовать английскую связь. Поскольку Кляйнворты не «знали» ни Сакса, ни Голдмана, они осторожно поинтересовались у Ротшильдов, как обстоят дела у нью-йоркской фирмы. Ротшильды тоже ничего не знали и передали запрос Бельмонту. Бельмонт не торопился с ответом, но в конце концов прислал через Ротшильдов записку, в которой говорилось, что Goldman, Sachs & Company — это «фирма, о которой никто не может сказать ничего плохого».