Одна из внучек, Джоан Льюисон Саймон, написала автобиографический роман «Портрет отца», в котором она резко отзывается и об отце, и о деде, последний из которых, по ее словам, похож на «черепаху, стоящую на задних лапах».

Маленькие девочки ужинали с няней и гувернанткой наверху, и каждый вечер ровно в три минуты шестого, когда дворецкий убирал сервировочные тарелки, они слышали скрип и скрежет поднимающегося лифта. Затем с лязгом открывались и закрывались ворота, и шаги деда шаркали по толстому ковру в сторону столовой. Слуги напрягались и предостерегающе смотрели на девочек. «Лучшие манеры!» — шипела гувернантка, когда дедушка проходил во главу стола и доставал из жилетного кармана маленькую черную книжку. Затем он начал читать им из книги с густым акцентом, который они не могли понять. Девушки и слуги сидели в оцепенелом молчании, пока он не закончил этот ритуал. Затем он слегка кланялся, поворачивался и уходил.

Девочки восприняли это как некое благословение. Только спустя годы они узнали, что черная книга была его обручальной книгой. Каждый вечер он читал им список своих встреч на неделю.

Джоан Саймон вспоминает, как в восемнадцать лет она жила в доме на Пятой авеню и «сидела внизу, нервно ожидая вечернего свидания, на жестком деревянном стуле, придвинутом к длинному официальному столу, который в клубе был бы уставлен журналами», и услышала, к своему «ужасу», звук открывающегося лифта. Это был ее дед, он вошел в комнату и сел в другое жесткое кресло — близнец ее кресла — на расстоянии одного стола от нее, чтобы дождаться шофера, который должен был заехать за ним на ужин. Так они и сидели, «два жильца одного дома в течение восемнадцати лет», и не могли найти, что сказать друг другу. Наконец они заговорили о погоде, а потом «отшатнулись в молчании».

Еще труднее было Маргарет Селигман Льюисон, красивой и умной женщине. Джоан Саймон рассказывала о том, как неловко чувствовала себя ее мать в доме во время больших новогодних вечеринок, на которых она официально была хозяйкой, но на самом деле таковой не являлась. На девяностом году жизни — последнем — Адольф Льюисон пел и танцевал на своей новогодней вечеринке до трех часов ночи.

Неутешительный размер его наследства стал причиной многих горьких сцен. Его наследники, которые в 1930 году рассчитывали разделить между собой тридцать миллионов долларов, через восемь лет обнаружили только три миллиона. (Сегодня его потомки с некоторым сожалением говорят, что в свое время его состояние оценивалось в двести миллионов). Хотя он оставил, помимо прочего, бесценную коллекцию картин, две его внучки поссорились из-за владения телефонной стойкой в Гранд-Рапидсе.

Одна внучка, которая не жила с ним в одном доме, вспоминает о нем с добром. «Он обладал, — энергично говорит миссис Ричард Бернхард, — удивительным умением доводить дело до конца, ставя точку в любом споре. С ним можно было говорить, и ты не верил, что он тебя слушает, а потом все равно выходило». Однажды, вспоминает она, когда ее покойному мужу, партнеру компании Wertheim & Company, в конце двадцатых годов предложили особенно заманчивую новую работу в Англии, они обратились с этим вопросом к г-ну Льюисуну, патриарху семьи. Он молча выслушал все доводы молодого человека в пользу возвращения в Англию, а может быть, и не слушал. Потом вдруг поднял голову и сказал: «Ваши предки приехали в Америку, потому что это была земля обетованная». Это было все. Г-н Бернхард остался в Нью-Йорке.

В детстве, в Гамбурге, Адольф подолгу гулял в одиночестве в лесу за городом, собирая полевые цветы. Однажды он создал свой собственный маленький гербарий, который постоянно расцветал в его окне, выходящем на канал. В его огромном поместье Ардсли были разбиты сказочные сады и огромные теплицы, в которых росли растения. Он любил водить своих друзей и различных наставников на прогулки по своим садам, а иногда опускался и нежно разговаривал с цветами.

В конце своей автобиографии он делает такое призрачное заявление: «Когда я сижу здесь, в комфорте и отдыхе моего дома, диктуя время от времени эти случайные воспоминания о долгой жизни, я чувствую, что говорю не с публикой, а с любезно снисходительной компанией моих друзей... но расстояние между человеческими сердцами кажется большим, чем в прежние времена».

Так оно и было. Но он так и не понял, почему.

В начале 1930-х годов неожиданно появился некий вымышленный Варбург. Он представился Сиднеем Варбургом, или, как он сам себя назвал, Сидни Варбургом, и выступил как автор брошюры под названием «Ресурсы национал-социализма: Три разговора с Гитлером». В предисловии к этой апологии этот Варбург утверждал, что является сыном Феликса Варбурга. У Феликса было четыре сына — Фредерик, Джеральд, Пол и Эдвард, но не было Сиднея. Сидней Варбург был мистификацией. Никакой Варбург никогда не общался с Гитлером. Но один, брат Пола и Феликса, Макс, был близок к этому.

Макс Варбург, глава немецкой компании M. M. Warburg & Company, был, как говорили в семье, «не типичным Варбургом». Типичные Варбурги были смуглыми, с горящими глазами, широкими лбами и выдающимися носами. Макс же был похож на семью своей матери, Оппенгеймов, — голубые глаза, светлые волосы, маленький нос. Эти физиологические особенности важны, поскольку во времена правления Гитлера еврею часто было выгодно «не выглядеть евреем».

В молодости Макс Варбург поступил на службу в немецкую армию, выбрав нарядных гусар. Он любил свою форму и был настолько хорошим солдатом, что в качестве особого одолжения ему разрешили посещать собрания офицерского корпуса, хотя он знал, что как еврей он никогда не сможет получить комиссию. Тем не менее, в возрасте двадцати лет он написал Гроссватеру Варбургу письмо, в котором сообщил, что хочет сделать карьеру в немецкой армии. Гроссватер был потрясен и написал в ответ, что не знает, что хуже — иметь сына, который отвернется от семейного банка в пользу армии, или терпеть унижения сына, который никогда не станет больше чем унтер-офицером. В конце концов Макс сдался и вернулся в Гамбург, чтобы учиться банковскому делу.

Макс был в некотором роде туфтоискателем. В рамках обучения его отправили на год в Англию, где он работал на дом Ротшильдов. Он был привычной фигурой на вечеринках в Вест-Энде и, чтобы не запутаться в различных представителях английской аристократии, ночами напролет заучивал «Пираты» Берка и Дебретта. Он был удивительно адаптивен, и, по словам членов семьи, к концу года пребывания в Лондоне Макс был «более британцем, чем англичане», с безупречным итонским акцентом. Вернувшись в Германию, он стал близким другом Альберта Баллина, знаменитого придворного еврея, друга кайзера, возглавлявшего чрезвычайно процветающую компанию Hamburg-America Line, которая была одним из самых значительных факторов в жизни Германии не только как бизнес, но и как самая мощная реклама Германии всему миру.

Несмотря на то, что придворная жизнь в Германии отличалась строгостью и незыблемостью правил — одним из самых незыблемых было правило о недопустимости приема евреев, — неожиданно Макс Варбург, наряду с Баллином, оказался знакомой фигурой на яхте кайзера. По мере того как век переходил в третье десятилетие, линия «Гамбург-Америка» становилась все более гитлеровской, а Макс Варбург стал членом исполнительного комитета «Гамбург-Америка».

Оглядываясь назад, можно сказать, что в жизни Макса Варбурга было много иронии. Конечно, особое отношение к нему стало убеждать его в том, что он каким-то особым образом приспособлен для решения «еврейского вопроса», как его называли в Германии. Во время Первой мировой войны Макс был финансовым советником Имперского правительства Германии, а по окончании войны был назначен в специальный комитет по оказанию помощи немецкой мирной делегации в Версале. Он был настолько предан Германии, что, увидев «унизительные» условия договора, представленные союзными державами, немедленно подал в отставку и потребовал, чтобы все остальные члены комитета также ушли в отставку. Но создавались ядовитые мифы о том, что немецкая армия не потерпела поражения, а получила удар в спину от «ноябрьских преступников» — республиканцев, социалистов и евреев. Вскоре «еврей Макс Варбург» был назван в числе ответственных за Версальский договор, а по мере распространения ложных слухов его стали называть архитектором этого печально известного договора. На него было спланировано покушение, и в течение нескольких месяцев после Версальского договора Макс был вынужден скрываться в деревне под Гамбургом. Именно в этот период его братья в Америке, учитывая перспективу, которую дает расстояние, стали уговаривать Макса покинуть Германию.