Маркус Голдман, еще один «плащ-палач», также уступил своей жене и увез ее из города, который она так не любила, — Филадельфии. В Нью-Йорке Голдман вывесил на Пайн-стрит табличку с объявлением, что он теперь «Маркус Голдман, банкир и брокер». Голдманы вошли в мир коричневых домов Мюррей-Хилла и присоединились к группе семей, духовным центром которых был храм Эману-Эль, а признанными общественными лидерами — фамилия Селигман.

Офис Маркуса Голдмана в центре города, как и у большинства начинающих банкиров того времени, резко контрастировал с тем, как он жил в центре города (за углом от Асторов) и как одевался. До роскошных офисов в центре города было еще далеко, и Маркус занимал подвальное помещение рядом с угольным желобом. В этом тусклом помещении он установил табуретку, стол и зачуханного бухгалтера, работавшего на полставки (днем он подрабатывал в похоронном бюро).

В стандартной униформе банкира — высокой шелковой шляпе и фраке «Принц Альберт» — Маркус Голдман каждое утро отправлялся к своим друзьям и знакомым среди оптовых ювелиров в Мейден-Лейн и на «Болото», где располагались торговцы шкурами и кожей. Свой бизнес Маркус носил в шляпе. Он знал главную потребность торговца: наличные деньги. Поскольку ставки по кредитам в коммерческих банках были высоки, одним из способов получения наличных денег для мелких нью-йоркских торговцев была продажа своих векселей или коммерческих бумаг[12] таким людям, как Маркус, со скидкой. Коммерческие бумаги в то время продавались со скидкой 8-9%, и Маркус приобретал эти векселя на суммы от 2500 до 5000 долларов и прятал ценные бумажки во внутреннюю полосу шляпы для сохранности. По мере того как длилось утро, шляпа все выше и выше поднималась над его лбом.

Затем, во второй половине дня, он отправлялся в коммерческие банки. Он заходил в Коммерческий банк на Чамберс-стрит, в Импортерс энд Трейдерс на Уоррен-стрит или в Национальный парк-банк на Джон-стрит. Он видел, как кассир, а может быть, и президент, учтиво снимал шляпу, и они начинали пререкаться.

Маркус делал то же, что и Соломон Лоеб, что и Леманы со своими хлопковыми векселями, и что Селигманы в несколько большем масштабе со своими облигациями (которые, по сути, являются просто обещаниями правительства или промышленности заплатить). Маркус, однако, в партнерах, похоже, не нуждался. С самого начала он мог продавать коммерческие бумаги на сумму до пяти миллионов долларов в год.

Берта Голдман в 1869 г. могла позволить себе один из «роскошных экипажей с ливрейными слугами», описанных г-ном Стронгом, чтобы возить ее по утрам по магазинам и делам. Но Маркус предпочитал ходить пешком. Как и Соломон Лоеб. Как и Леманы, и Селигманы. «Торговля на улице» означала именно это. Когда банкиры-пешеходы встречались друг с другом, они торжественно кланялись. Во время ежедневных прогулок они оценивали высоту шляп друг друга.

Прогулки становились традицией среди еврейских банкиров. Все они имели жен, которые считали, что кормят своих мужей сытными завтраками, огромными полуденными трапезами и лукулловыми ужинами. Пешие прогулки компенсировали некоторые из этих эффектов. В этом был и смысл достоинства. Кареты были для ленивых и малозначительных людей. Великолепие транспортного средства могло затмить великолепие пассажира, сидящего в нем. Ходьба закаляла физически и морально, но это был еще и социальный вид передвижения. Идя пешком, человек мог встретиться с друзьями. Идя пешком, он мог быть в курсе того, что делают конкуренты. Человек занимался бизнесом, пока шел, и шел, даже когда плыл. Через несколько лет Джейкоб Шифф, который возвысится над всеми финансовыми деятелями Уолл-стрит, сможет похвастаться тем, что заработал миллион долларов, занимаясь утренней конституцией на палубе «Беренджерии». (Еврейские банкиры были примечательны среди путешественников XIX века тем, что они общались с людьми; языческое общество того времени было антисоциальным в путешествиях, боялось незнакомцев, иностранцев, парвеню и других опасных корабельных союзов).

Конечно, может быть, банкиры ходили по привычке. Такие люди, как Маркус Голдман, Соломон Лоеб и Селигманы, назывались «торговыми банкирами». Но они во многом оставались торгашами, прикрывающими свои маршруты, только теперь они торговали IOU.

К концу войны жена Джозефа Селигмана подарила ему в общей сложности девять детей — пять мальчиков и четыре девочки. Братья и сестры Иосифа, их жены и мужья, следуя его плодовитому примеру, рожали по семь, восемь, девять и даже тринадцать детей. Из первоначальных одиннадцати иммигрантов Селигманов объединенная семья Селигманов — мужья, жены и дети — разрослась до 104 человек, или, как напомнил Джозеф своим братьям, прибыль в людях составила 845%.

Династический Джозеф материл всех беременных в семье, что было довольно трудоемко, поскольку часто их было несколько одновременно. Естественно, он предпочитал детей мужского пола женщинам и, похоже, почти добился своего. Из восьмидесяти двух детей Селигмана сорок четыре были мальчиками. Дети Селигмана также опередили показатели младенческой смертности того времени. Из четырех с лишним человек, составивших второе поколение, только двое не дожили до зрелого возраста. Такое здоровое и многочисленное племя, казалось бы, должно было обеспечить персоналом операцию практически любого масштаба.

Была только одна проблема, которая касается всех династий, и с которой столкнутся все семьи нью-йоркских немецких евреев, проводящих уравнение между семьей и бизнесом. Джозеф столкнулся с ней рано, задолго до того, как ему пришлось заняться устройством сыновей, зятьев, племянников и племянниц в отведенные для них места. Не успел он составить свой трансатлантический и трансконтинентальный организационный стол, в котором каждый зять и брат занимал свое место, как обнаружил, что у него есть люди, которые не справляются со своими обязанностями или не умеют их выполнять. Например, Макс Штетгеймер, муж сестры Джозефа Бабетты.

Положение сестры Селигмана было непростым. Она полностью зависела от своих братьев, и хотя они были щедры, но делали это свысока, оставляя девочек в неведении относительно того, насколько богата семья на самом деле. Денежные вопросы считались вредными для женского мозга, поэтому братья Селигманы избавляли своих подруг от всех финансовых подробностей, которые, по их мнению, были им недоступны. Если дела шли плохо, женщинам урезали пособие, но без объяснения причин. Женщины возмущались, но ничего не могли поделать. Мужчины зарабатывали деньги и были их благодетелями.

Положение Бабетты было особенно несчастливым. Макс Штетгеймер был человеком твердым, но бесцветным, угрюмым и необщительным, и та жизнь, которую они прожили вместе, прошла в каком-то мягком молчании. Макс, видимо, любил сидеть. В письмах того времени все упоминания о Максе — а их очень мало — сопровождаются комментарием: «Макс сидел». Есть вероятность, что он был не очень умным. Макс и его отец были импортерами по образованию и традиции. Покупка и продажа товаров была для Макса понятным процессом. Но тонкости финансов — факторинга, продажи облигаций, кредитования — ему были непонятны. В начале брака с Бабеттой Джозеф устроил Макса в магазин в Сент-Луисе, где тот работал вместе с Уильямом. Но теперь, спустя почти двадцать лет, когда Джозеф был готов полностью отказаться от работы в магазине и заняться международным банковским бизнесом, Макс уперся ногами. Джозеф планировал отправить Макса в Париж вместе с Уильямом. Но Макс не хотел ни в Париж, ни в банковское дело, ни работать с Уильямом.

На сторону Макса встал отец Макса, Джейкоб Штетгеймер, который присоединился к предприятиям Селигмана, когда его сын женился на представительнице клана, а также жена Джейкоба Штетгеймера, которая поддержала фракцию Штетгеймеров. Старшая госпожа Штетгеймер завидовала Селигманам и не одобряла того, как Бабетта воспитывает своих детей. И вот Иосиф пытался осуществить свой грандиозный замысел, а все Штетгеймеры выстроились против всех Селигманов.