Это был, пожалуй, самый великий жест, который он мог сделать. В нем были и терпимость, и остроумие, и легкая насмешка. Каким-то образом этот жест сделал банальность антисемитизма еще более очевидной, и в то же время стало ясно, что для некоторых евреев некоторые из прочных социальных барьеров, возводившихся на протяжении двух поколений, рушатся, выходя из моды.

«Отец, мы не должны больше так поступать», — шептала Фрида Шифф Варбург Якобу Шиффу. Это было летом 1915 года, семья находилась в Бар-Харборе. Когда они с отцом прогуливались по тенистой улице городка и разговаривали, Фрида заметила, что люди бросают на них странные и враждебные взгляды. Она поняла, что это потому, что они говорили, как всегда, по-немецки. С того дня Шиффы и Варбурги больше никогда не говорили по-немецки на публике.

Первая мировая война оказала глубокое и тревожное воздействие на немецкую еврейскую толпу и стала, пожалуй, самым серьезным испытанием ее эмоциональной устойчивости со времен прибытия отцов-основателей на американские берега. Среди наиболее глубоко переживавших это событие был Якоб Шифф. Ему было уже шестьдесят восемь лет, и он начинал показывать свой возраст. У него появилась пробочная сухость, жесткость и корка, нежелание менять свои взгляды. Он привык ежегодно принимать воды в Мариенбаде, и мысль о войне между его приемной страной и родиной приводила его в ужас. Поначалу ему казалось, что война затеяна против него лично, чтобы доставить ему неудобства и нарушить его привычный уклад жизни.

За последние годы ему пришлось многое пережить. В частности, у него начал отказывать слух, а поскольку он был слишком горд, чтобы признаться в своей неспособности, произошло несколько печальных и неловких событий. В свое время он пригласил президента Теодора Рузвельта выступить на банкете в честь одного из своих благотворительных фондов, и Рузвельт, рассказывая о своем назначении в 1906 году Оскара Страуса в свой кабинет, сказал: «Когда эта страна оказала мне честь сделать меня президентом Соединенных Штатов, я, конечно, сразу же позвал к себе моего хорошего друга Оскара Страуса и попросил его стать министром торговли. Это не было вопросом религии, политики или угодничества перед какой-либо определенной группой. Это был просто вопрос лучшего человека для этой работы».

Шифф, который ничего этого не слышал, поднялся на ноги и сказал: «Президент Рузвельт в прошлом был настолько любезен, что удостоил меня своим доверием, и для меня было большой радостью, когда, став президентом, он сказал мне, что хотел бы иметь в своем кабинете представителя еврейской национальности. Он спросил меня, кто мог бы стать лучшим кандидатом, представляющим наш народ. Я без колебаний сразу же сказал, что Оскар Страус — идеальный человек, и, полагаю, в результате он сразу же назначил г-на Страуса министром торговли».

Бедняга Шифф, когда ему потом рассказали о случившемся, пришел в ярость и стал отрицать, что когда-либо делал подобное заявление, хотя, конечно, тому были сотни свидетелей.

Первое десятилетие ХХ века принесло и другие проблемы. Паники возникали с пугающей частотой. В 1903 году произошла так называемая «паника богачей», вызванная манипуляциями с акциями U.S. Steel, когда они упали с $58 до $8, унеся с собой большую часть рынка. Затем, четыре года спустя, паника 1907 года грозила разрушить всю структуру Уолл-стрит. Эти паники, естественно, привели к более громким разговорам о необходимости «банковских реформ» и создания централизованной резервной банковской системы.[52] В шуме после паники 1907 года было почти забыто, что Джейкоб Шифф некоторое время призывал к радикальной банковской реформе и называл американскую денежную систему «позором для цивилизованного сообщества». Вместо этого, как это обычно бывает, поскольку он был банкиром, его стали называть одним из злодеев паники.

Паника 1907 года привела, с некоторым запозданием, к расследованию денежного траста в 1912 году Комитетом Пуджо, названным так по имени его председателя в Сенате. К этому времени Уолл-стрит уже привыкла к схеме: паника, затем расследование, затем щелканье языком, качание головой и раздувание грязи в прессе. Но намерения Комитета Пуджо были, на первый взгляд, предельно серьезными. Он должн был выяснить, действительно ли существует «денежный трест», контролирующий все промышленные и финансовые дела в США, то есть национальный финансовый заговор, подобно тому как тресты обвинялись в попытках контролировать целые области промышленности. Комитет обратил свое внимание на семь человек. Единственным человеком, не связанным с так называемой «банковской группой белых протестантов», был Якоб Шифф.

Хотя комитет не обнаружил чудовищного треста, который он искал, он обнаружил почти неразрешимую систему управления и контроля в промышленности и банковской сфере, поляризованную вокруг двух основных денежных групп, возглавляемых Морганом и Рокфеллером, и настолько сложную в своей схеме, что казалось маловероятным, что даже ее главные люди понимают ее. Казалось, что американские финансовые дела живут своей собственной жизнью и сплели свой собственный странный и удивительный кокон. Комитет выяснил, что компания Kuhn, Loeb, несмотря на прекрасные отношения с Морганом, в первую очередь была связана с контролируемым Рокфеллером National City Bank, директором которого долгое время являлся Джейкоб Шифф, и поэтому Шиффу казалось, что он получает лучшее из двух миров.

Все крупнейшие банки были доставлены в комитет Пуджо и попросили представить отчеты об их операциях с 1900 года. Это были времена до введения подоходного налога, и, конечно, можно задаться вопросом, насколько полными были представленные записи. Но, во всяком случае, Kuhn, Loeb, судя по всему, неплохо себя чувствовал. За пять лет после 1907 г. фирма самостоятельно продала ценных бумаг на сумму более 500 млн. долларов, а за десять лет до 1907 г. — более 800 млн. долларов в сотрудничестве с другими домами. Шифф признал, что существовал «некоторый сговор» при установлении запрашиваемых и предлагаемых цен на выпуски. «Создавать необоснованное вмешательство или конкуренцию не было хорошей формой», — свидетельствовал он. «Хорошая практика не оправдывала конкуренцию в вопросах безопасности». Тем не менее, между фирмами существовало «своего рода соперничество», и Шифф упомянул случаи, когда Speyer & Company иногда, тайком, пыталась заключить сделку с клиентом Kuhn, Loeb. В качестве аргумента против денежного заговора на Уолл-стрит это выглядит довольно слабо.

Комитет Пуджо, таким образом, показал, что, несмотря на отсутствие формального соглашения о «денежном трасте», между крупными воротилами Уолл-стрит существовало тесное сотрудничество. Группа Моргана-Бейкера-Первого национального банка и группа Рокфеллера-Стиллмана-Нэшнл Сити Бэнк образовывали внутренний круг. Другими державами были металлургическая и нефтяная, каждая из которых имела свой крупный банк. И, вопреки ожиданиям, между этими «конкурирующими» группировками не было выявлено никакого соперничества. Kuhn, Loeb, — несколько туманно решил комитет, — была «только квалифицированным союзником внутренней группы». Если одни недоумевали, что значит «только квалифицированный союзник», то другие, в частности, некоторые представители прессы, считали, что Джейкоб Шифф имеет «инсайдерские» связи с обеими ведущими фигурами Уолл-стрит. Что ж, даже он сам признал, что это так.

Как это обычно бывает после расследований, проводимых Конгрессом, когда огласка утихает, все возвращаются к тому, чем занимались все это время. Никто не был наказан или даже отруган, и не было никаких немедленных реформ. Но все же — и Джейкоб Шифф это понимал — расследование Комитета Пуджо в 1913 году ознаменовало конец целой эпохи. Американские банкиры строили своего рода крепость, из которой они доминировали не только в финансовой, но и в промышленной сфере. В этом сооружении появилась первая трещина.