Собирать вырезки о себе он начал примерно в 1901 году. С этого момента он вступил в длительную любовную связь с прессой. Утром и вечером он просматривал газеты на предмет упоминания своего имени, и «вид его фотографии в газете доставлял ему больше удовольствия, чем известие о том, что он заработал несколько тысяч долларов на биржевой сделке», — пишет один из биографов. В конце концов он нанял известную фирму по связям с общественностью Айви Ли для того, чтобы пресса была должным образом информирована о его деятельности, и хранил все свои вырезки из газет в дорогих томах из ткани и кожи объемом более ста страниц каждый. В итоге их набралось с десяток. На корешке каждого толстого тома золотыми буквами была выбита надпись «ИЗ ПРЕССЫ», а на титульном листе — крошечные, очень скромные инициалы «О.Х.К.».
Этими инициалами он подписывал свои меморандумы, которые приводили в движение многие вещи в Метрополитен-опере, а один из его сотрудников заметил, что на самом деле они означали «Кан из Оперного театра». Его записки касались самых мельчайших деталей работы Метрополитен-оперы: новые светильники для вестибюлей, защелки для дверей в фойе, более широкая дверь для дамской комнаты, записки о декорациях, костюмах, гриме и освещении. В своем крошечном европейском письме О.Х.К. хотел узнать: «Почему куранты для сцены в храме в «Парсифале» не были отправлены в Филадельфию?». Гатти-Касацца писал: «Президент и миссис Тафт будут в «Аиде» 15-го числа в ложе № 35. Пожалуйста, украсьте ее флагом и поставьте красивый букет, я предлагаю орхидеи и ландыши, в ложу для миссис Тафт, с комплиментами от Совета директоров». Далее он писал неизвестному посетителю оперы, который жаловался на то, что простоял в очереди два часа, а в зале все было распродано. Он приложил два бесплатных билета.
Для его партнеров из Kuhn, Loeb все это было очень удивительно. Они не осуждали, а просто недоумевали. Им было трудно представить, как он может выполнять свою работу в офисе и при этом так много делать для Метрополитен-опера. Еще сложнее было понять, что он и есть Метрополитен. На самом деле Кан, который говорил, что девиз его семьи — «Immer rastlos voran» — «Вечно вперед», работал на двойной работе по восемнадцать часов в день, и часто ему приходилось совмещать обе работы.
Так, например, одним из главных достижений Кана считается решение спора между Пенсильванской железной дорогой и компанией Delaware & Hudson. В то время основными линиями между Нью-Йорком и Чикаго были четыре: New York Central, Pennsylvania, B&O и Erie, в порядке убывания их значимости. Г-н Л. Ф. Лори из компании Delaware & Hudson начал мечтать о создании «пятой системы» до Чикаго и с этой целью тайно скупать крупные пакеты акций Nickel Plate, Wabash, Western Maryland и Lehigh Valley в надежде объединить эти линии в линию, конкурентоспособную с Pennsylvania.
Когда Кан узнал о плане Лори, он пришел в ужас. Он до боли напоминал великую борьбу между Union Pacific и Northern Pacific в 1901 г., которая стала для него незабываемым знакомством с железнодорожной войной. Однако здесь все было гораздо хуже. В деле Хилла-Харримана, по крайней мере, были замешаны конкурирующие банковские дома. Но и Pennsylvania, и Loree были клиентами Kuhn, Loeb. В истории железнодорожного транспорта и банковского дела не было ни одной подобной ситуации.
Стратегия Кана заключалась в том, чтобы пригласить Лори и Сэмюэля Ри, президента Pennsylvania, на встречу с ним в офисе Kuhn, Loeb в субботу утром.[51] Он разместил Ри в одном конференц-зале, а Лори — в другом. Kuhn, Loeb и раньше проводила подобные встречи, размещая враждующие группировки в соседних комнатах, но проблема всегда заключалась в том, чтобы одна из них не знала о присутствии другой. Однако Кан решил изменить эту тактику. По отдельности он сообщил каждому, что его соперник ждет за дверью, и что дверь между ними не будет открыта до тех пор, пока не будут согласованы условия мира. Этот прием произвел любопытный психологический эффект: каждый осознал важность момента и то, как много зависит от его исхода. Это был прием, заимствованный из театра, но он работал. И Ри, и Лори, приехавшие с намерением уничтожить друг друга, вдруг оказались настроены на компромисс.
Между тем, напряженность ситуации и работу Кана усиливало то, что в третьем конференц-зале Kuhn, Loeb синьор Гатти-Касацца ожидал в одном из своих не слишком частых приступов гнева. С момента своего приезда в Нью-Йорк Гатти жаловался на Метрополитен. Сцена была слишком короткой и узкой, хранилища декораций находились слишком далеко от театра, и декорации приходилось складывать на улице, на тротуаре. Не было репетиционных залов для балета, хора и оркестра. В зале было слишком много «слепых» мест в боковых секциях оркестра. И т.д. Кан согласился с ним и пообещал: «Через два-три года для вас будет построен новый театр Метрополитен-опера». Впоследствии это обещание неоднократно повторялось, но, к сожалению, мечту Кана о новом оперном театре ему так и не удалось воплотить в жизнь.
В четвертом конференц-зале сидел молодой тенор, который написал Кану письмо с просьбой о прослушивании. (Это был тот случай, когда Гатти-Касацца не одобрял его действий).
И вот в то субботнее утро Кан проворно перемещался по коридорам, туда-сюда, между четырьмя отдельными встречами.
Вскоре нрав Гатти-Касацца остыл, и он удалился, расцеловав Кана в обе щеки. Молодой человек спел арию, получил чек и ушел. Не обращая внимания на пение рядом, президенты двух железных дорог договорились о встрече, и Кан, открыв дверь, свел их вместе. Ри предложил купить акции железной дороги Лори по такой щедрой цене, что Лори едва ли смог бы возразить, и крупная железнодорожная война была предотвращена.
Несмотря на великолепное управление Гатти-Касацца, у Met постоянно не хватало денег, и Отто Кан оказался столь же искусен в сборе средств, как и в общении с прессой. Особенно хорошо ему удался прием «сопоставления подарков», который, конечно же, успешно использовал Шифф. На каждый крупный подарок он отвечал таким же подарком. Уже в 1909 году, спустя год после того, как Гатти-Касацца стал сотрудником Метрополитен-музея, Кан мог написать в правление Метрополитен-музея: «Прилагаю два чека по 50 тыс. долл. от г-на Вандербильта и от себя лично», а месяцем позже: «Прилагаю два чека от себя и г-на Вандербильта на сумму 25 000 долл. каждый». В следующем году он написал: «Прилагаю свой чек на 43 375 долларов США....».
Его подарки Метрополитен-опере стали составлять не менее 100 тыс. долл. в год. В 1932 году молодой композитор прямо спросил Кана, сколько всего он пожертвовал Метрополитен-опере, и тот ответил со свойственной ему приятной сдержанностью: «Для вашего личного и конфиденциального сведения могу сказать, что мои усилия, так или иначе направленные на помощь Метрополитен-опере, обошлись мне более чем в два миллиона долларов».
Однако коллеги по совету директоров называют несколько более высокую цифру — 2,5 млн. долларов. При этом и они, и Отто Кан, похоже, забыли о двух довольно важных пунктах: о миллионе с лишним долларов, который Кан потратил на неудачную попытку разместить труппу в новом оперном театре, и о 1,2 млн. долларов, которые он заплатил Оскару Хаммерстайну за здание Манхэттенской оперы, чтобы устранить конкурентов Метрополитен-опера.
В 1917 году Отто Кан получил ложу в «Бриллиантовой подкове» — событие, которое газета New York Herald сдержанно назвала «примечательным», учитывая вероисповедание Кана, и которое, по всем разумным меркам, несомненно, давно назревало. Это была ложа № 14. Якоб Шифф, отмечает «Геральд», при всей своей филантропической деятельности, хотя и являлся американским гражданином с 1870 года, никогда не имел права владеть ложей, хотя ему и разрешалось арендовать «ложу 18 для некоторых представлений».
С присущим ему апломбом и знанием дела Кан не отказался от предложения ложи. Он благосклонно принял его. Но он продолжал сидеть в директорской ложе, где сидел всегда. Новая ложа, пояснил он, будет предоставляться во временное пользование иностранным гостям, посещающим город.
