На Нижней Пятой авеню и Вашингтон-сквер уже вырастали дворцы из коричневого камня и мрамора. Несмотря на то, что на большей части Пятой авеню еще не было Центрального парка, из окон которого открывался бы вид на сад, эта широкая магистраль, проходящая по позвоночнику Манхэттена, уже становилась лучшим жилым адресом города. Вскоре после свадьбы молодые Бельмонты поселились в доме в нижней части Пятой авеню, который превосходил все существовавшие в Нью-Йорке дома. Среди прочего, это был первый частный дом в городе, имевший собственный бальный зал — помещение, предназначенное только для ежегодных балов Бельмонтов, которое, по словам Эдит Уортон, «триста шестьдесят четыре дня в году оставалось закрытым, с золочеными стульями, сложенными в углу, и люстрой в мешке». Бельмонты также стали первыми, кто приобрел собственную красную ковровую дорожку, которую спускали по мраморным ступеням и тротуару для проведения вечеринок, вместо того чтобы арендовать ее вместе со стульями у поставщика провизии.

Дом Бельмонт поражал воображение нью-йоркского общества. Он был намного роскошнее старого дома Асторов на Лафайет Плейс, и это заставляло всех чувствовать, что они все делали очень провинциально, пока Август Бельмонт не приехал из... ну, откуда он, собственно, приехал? Особняк Бельмонта был одним из тех, на которые ньюйоркцы обращали внимание приезжих друзей из других городов. Когда гости выражали любопытство по поводу того, что в нем находится, ньюйоркцы говорили: «Мы посмотрим, сможем ли мы получить для вас приглашение». Так Август Бельмонт, архетип социального альпиниста, сделал свой дом целью мечтаний каждого альпиниста. Отношения Бельмонта с нью-йоркским обществом стали, по словам одного из наблюдателей, «похожи на человека, сидящего на спине осла и протягивающего ему морковку на палке, чтобы заставить его двигаться. Ему удается вести осла вперед, но в то же время животное вынуждено выдерживать его вес».

Конечно, он допускал некоторые странные промахи, например, писал свой портрет в шляпе. Да и положение его тестя в семье Бельмонта не вызывало сомнений. Бельмонт использовал Коммодора в качестве дворецкого. «Вот молодец, — говорил он старому джентльмену, — сбегай в погреб и посмотри, нет ли там еще шести бутылок мадеры «Рапид». А когда коммодор убегал, Бельмонт кричал ему вслед: «И постарайся не растрясти их на лестнице!». Но Бельмонты были первым домом в Нью-Йорке, где картинная галерея освещалась через световой люк в крыше, а сама коллекция произведений искусства была замечательной: Мадразо, Мейер, Роза Бонёр, Мейсонье, Мункачи, Виберт и, к вящему удивлению нью-йоркского общества, несколько сладострастных обнаженных натур Уильяма Бугеро. Одним из самых скандальных был сосед Бельмонта, Джеймс Ленокс, живший прямо напротив него на Пятой авеню. Ленокс не одобрял практически все, что касалось Бельмонта, но обнаженную натуру Бугеро он считал откровенно аморальной. Узнав об этом, Бельмонт повесил самую большую и самую обнаженную картину Бугро в фойе своего дома, где она представала перед Леноксом всякий раз, когда открывалась дверь Бельмонта, что, учитывая график развлечений Бельмонта, случалось часто. Скупой Ленокс стал навязчиво интересоваться экстравагантностью Бельмонта, и, по словам Люциуса Биби, когда Леноксу сообщили, что Август Бельмонт тратит 20 000 долларов в месяц только на вино, у него случился сердечный приступ, и он умер.

Именно репутация Августа Бельмонта как хозяина обеспечивала его вечеринкам приоритет перед практически любыми другими в Нью-Йорке. Его шеф-повар прошел обучение у легендарного Карема и регулярно получал уроки повышения квалификации у таких рестораторов, как Лоренцо Дельмонико. В одиночку Бельмонт ввел изысканную кухню в нью-йоркский частный дом, который до этого времени был очень привязан к солонине и картофелю. Двести гостей могли сесть за стол, сервированный золотым сервизом Belmont. Их обслуживало столько же лакеев, которые преподносили им такие деликатесы, как аспик де канвасбек и мороженое с трюфелями. Конечно, ходили слухи, что он не только руководил проектированием и внутренней отделкой дворца в Браунстоуне, подбирал все картины, фарфор, статуэтки и предметы искусства, но и проводил собеседования и обучение всей прислуги, делал заказы, указывал садовникам, какие тепличные цветы выращивать для обеденного стола, следил за цветочными композициями, выбирал гостей, составлял меню, проверял карточки, учил шеф-повара новым блюдам. Однажды его подслушали, когда он сказал, что секрет паштета из фуа-гра с тулузской говядиной заключается в следующем: «Никогда не поднимайте крышку запеканки, пока она кипит».

Говорили также, что он диктовал жене записки, лично выбирал все ее платья и украшения, а иногда его можно было застать за вытиранием пыли с мраморных столешниц. Эти детали казались странными, немного несовременными и не совсем «как надо». Но тогда все должны были признать, что Кэролайн Перри Бельмонт была не совсем умна. И, по крайней мере, он был галантен. Он всегда отдавал ей должное. Когда гости входили в гостиную, чтобы принять его стройную, бледную жену, он бормотал: «Разве моя жена не чудо? Кому, как не ей, хватило бы смелости надеть розовое в этом сезоне?»

Для иммигрантов, которые были его современниками, таких как братья Селигманы, Август Бельмонт стал своего рода символом того, что может сделать бедный немецкий еврей, если ему повезет, в Новом Свете.

В 1850 г. предприятия Селигманов были разбросаны по всему Востоку, а сами братья все еще в определенной степени оставались кочевниками. Несмотря на процветание, братья жили скудно и экономно. Иосиф настаивал на этом. Джозеф хотел, чтобы его братья могли в любой момент собрать вещи и переехать, если представится новая возможность для бизнеса. Мальчики жили в комнатах в своих городах, а Джозеф — единственный женатый брат — занимал столь же непритязательное жилье — двухкомнатную квартиру в центре Манхэттена, недалеко от Бродвея. Он в значительной степени руководил разбросанными по всему миру делами семьи и часто ездил в Уотертаун и Сент-Луис, чтобы проверить, как идут дела. Уильям, брат, которому Джозеф доверял меньше всего, требовал наибольшего внимания, и есть свидетельства того, что вхождение всех Штетгеймеров в семью — у Макса был не только отец, но и несколько братьев, которым требовалась работа, — становилось проблемой.

В то же время общее расстройство, охватившее Америку, было правильно диагностировано как «золотая лихорадка», и первым Селигманом, поддавшимся новой болезни, стал двадцатитрехлетний Джесси в Уотертауне. Поначалу Джесси размышлял о том, чтобы купить себе кирку и лопату и отправиться копать золото прямо на калифорнийские холмы. Однако Джозеф воспротивился этому. Селигманец, по его мнению, ничего не знал о земледелии. А вот в чем они разбираются, так это в магазинах. Он предложил Джесси подумать об открытии селигманского магазина где-нибудь поблизости от мест, где добывают золото. Джесси согласился и попросил разрешения уехать.

Джозеф не хотел, чтобы Джесси оставлял прибыльный бизнес в Уотертауне, но его также беспокоил «артистичный» Леопольд, мечтательный брат, который достиг преклонного возраста девятнадцати лет, не внеся в состояние Селигмана ничего, кроме карандашных набросков. Джозеф решил, что Джесси должен взять Леопольда с собой в Сан-Франциско и обучить его ведению складского хозяйства. Генри останется за Уотертауном и, кроме того, сможет выполнять прежние обязанности Джесси — играть в карты и шашки с трезвым лейтенантом Грантом.

Джесси и Леопольд первоначально планировали отправиться в Сан-Франциско по суше, но жена Джозефа, Бабет, подняла такой шум: «Но индейцы! Ужасные индейцы!», что планы были изменены, и мальчики заказали проезд на пароходе. Это был путь через Карибский бассейн в Колон (Панама), через перешеек на мулах, а затем вверх вдоль мексиканского и калифорнийского побережья. На борт корабля они погрузили ошеломляющее количество мелких товаров — на 20 000 долларов, что потребовало почти всего капитала, которым располагали братья Селигманы на тот момент. Но, как решили ребята, цены в Калифорнии, подстегиваемые золотой лихорадкой, должны быть завышены.