Завершается письмо на такой мрачно-пророческой ноте: «Я думаю, однако, что эти люди, которые написали нам, ничем не отличаются от тысяч людей, которые нуждаются в помощи и должны помогать, если это вообще возможно, за счет общих фондов».

Тереза Лоеб Шифф беспокоилась о своем сводном брате Джиме Лоебе, который по-прежнему жил в лесном поместье под Мурнау (Германия). Через много лет он женился на женщине по имени Тони Хамбухен, которая была его сиделкой и спутницей в самые тяжелые периоды его депрессии. Работая над коллекцией редких книг, супруги стали практически затворниками и редко выходили за пределы своего дома. Тем не менее, жители Мурнау полюбили своего загадочного и одинокого соседа и на шестидесятилетие Джеймса Лоеба наградили его Свободой города. Он робко принял эту честь и удалился в свой дом. Вскоре после этого Тереза Шифф получила известие о том, что и Джеймс Лоеб, и его жена тихо скончались в течение нескольких недель друг от друга. Это было в 1933 году, но борьба бедного Джима Лоеба с нацистской Германией еще не была закончена.

Вскоре Мурнау передал «Свободу города» Адольфу Гитлеру. Джеймс Лоеб умер, не имея прямых наследников, но он привязался к своему пасынку, Джозефу Хамбухену, сыну Тони от предыдущего брака. Большая часть имущества Лоебов досталась Джозефу, что было очень удачно, поскольку Джозеф получил американское гражданство через отчима и, таким образом, избежал конфискации своего имущества нацистами. Коллекция книг была спешно переправлена в Англию, где хранилась в течение всей войны. Свою коллекцию произведений искусства он завещал Мюнхенскому музею, где она находится до сих пор, хотя после Гитлера имя Джеймса Лоеба ни разу не упоминалось в связи с ней. Джим Лоеб был обеспокоен своим психическим здоровьем, а также здоровьем своего брата Морриса, химика, который, безусловно, был «своеобразным», и сестры Гуты, миссис Исаак Ньютон Селигман, которая находилась в санатории штата Нью-Йорк. И вот Джим Лоеб выделил несколько крупных сумм денег на создание в Мюнхене центра неврологических и психиатрических исследований под руководством доктора Бинсвангера, который лечил его. Исследовательский центр был проектом, который волновал его даже больше, чем библиотека, и планы по его созданию заполнили последние месяцы его жизни. Но вскоре после смерти Лоеба здание, захваченное нацистами, было превращено в центр экспериментов по теории расового превосходства, а его имя было высечено из камня.

В 1947 году сын Феликса Варбурга Пол вместе с послом Льюисом Дугласом совершал инспекционную поездку по американской зоне в Германии и остановился в пансионе американской армии в Мурнау, под Мюнхеном. Первое, что увидел молодой Варбург, открыв дверь, был портрет его прадеда, Соломона Лоеба. Он сразу же понял, что это дом его двоюродного деда Джеймса Лоеба, и что этот добродушный, озабоченный, страдающий диспепсией основатель Kuhn, Loeb & Company, одного из крупнейших еврейских банковских домов Нью-Йорка, бесстрастно взирал на немецкую гостиную на протяжении всего периода становления и падения гитлеровского Третьего рейха.

Ирония судьбы продолжается и продолжается. В начале 1930-х годов Отто Кан, которому было уже за шестьдесят, внезапно загорелся желанием вернуться в Германию. Написав о городах своей юности — Мангейме и Бемберге, он сказал: «Как прекрасны эти места! Какие романтические чары на них наложены! Чем старше я становлюсь, тем больше по весне у меня развивается регулярная сентиментальная «Тоска по родине»... Моего здесь сердца нет.

В Мангейме, где находился тоскующий по родине Кан, его отец основал читальный зал для рабочих, и Кан продолжал его поддерживать. В 1932 г. Отто Кан отправил свой взнос в размере тысячи марок в библиотеку Бернхарда Кана при Мангеймской фольксштурме, заявив при этом, что не сможет продолжать оказывать поддержку «с чувством собственного достоинства как еврей, если по прошествии еще одного года гитлеровская партия будет оставаться самой сильной и популярной партией в Германии». Не прошло и года, как нацисты закрыли библиотеку, уволили директора, конфисковали книги, и с этой мечтой было покончено. К сожалению, Кан отказался от приглашения посетить ужин Академии политических наук, когда узнал, что там будет присутствовать посол Германии в Вашингтоне. Он также посоветовал своему стюарду больше не подавать к столу Кана мозельские и рейнские вина, а все последующие заказы у виноторговца во Франкфурте были отменены.

И наконец, самое болезненное решение — Отто Кан отказался от планов по переходу в католицизм, которые тихо вынашивались в течение некоторого времени. Он просто не мог заставить себя бросить свой народ в момент, когда тот переживал тяжелейший кризис. Как он сказал на банкете в честь Объединенного распределительного комитета: «Сейчас настало время, когда каждый из нас должен внять зову крови, которая течет в его жилах, и преданно и гордо встать в один ряд со своими собратьями-евреями». И все же мы почти слышим, как он добавляет: «Mein Herz ist nicht hier».

Другие евреи, обвинявшие Отто Кана в пассивном антисемитизме и так и не понявшие, что он просто равнодушен к иудаизму, ликовали. «Наконец-то Отто Кан прошел бар-мицву!» — кричали они. Зимой 1934 года он, как обычно, уехал в Палм-Бич, вернувшись в Нью-Йорк в конце марта. 29 марта он отправился в свой офис и там, поднявшись после обеда в частной столовой Kuhn, Loeb, упал вперед, замертво. Все были уверены, что он был бы доволен тем, что так хорошо выглядел: красивые усы расчесаны, костюм от Savile Row безупречен, в петлице — свежая гвоздика, а английские туфли от Peale's под безупречными шлепанцами подбиты и натерты до тонкого мягкого блеска.

В том же году закончилась мечта и для селигминцев. Задолго до Первой мировой войны они основали в родной деревне Байерсдорф детский дом и продолжали его содержать. Это было несектантское учреждение, и, действительно, в нем всегда воспитывалось больше языческих детей, чем еврейских. Тем не менее, она была закрыта. При этом улица Генриха Селигмана сменила свое название на улицу Адольфа Гитлера.

«Этот человек, — сказал однажды Отто Кан, — враг всего человечества. Но он нападает на каждого из нас таким глубоко личным способом».

Приходя в себя после агонии Второй мировой войны, немецкая еврейская толпа попыталась, не говоря уже об этом, навязать себе некий порядок, систему ценностей, систему решения проблем, которые она начала воспринимать как неизбежные. Например, было решено, что «рассказать» мальчику о том, что он еврей, а значит, «другой», следует накануне его отъезда в школу-интернат. В гостиной созывалось маленькое совещание, на котором присутствовали мать, отец, бабушка, дедушка, часто в очень торжественном кругу. Затем излагалось то, что можно назвать фактами веры. Один молодой человек, считавший себя «свободомыслящим», вспоминает такой момент незадолго до отъезда в Тафт и с трепетом спрашивает: «Значит ли это, что я родственник таких людей, как Альберт Эйнштейн, Отто Кан и Роберт Мозес?». Ему ответили, что да, это так, но что есть и определенные трудности, присущие еврейству, и что с ними так или иначе придется столкнуться и справиться. В результате этих откровений молодые еврейские мальчики часто отправлялись в Тафт, Мидлсекс, Хотчкисс, Кент и Эксетер в состоянии повышенной нервозности, и, поскольку подростки могут быть бессердечным возрастом, многие из них сталкивались с предсказанными неприятностями.

Джеймс Варбург учился всего лишь в седьмом классе, когда сделал для себя тревожное открытие. Его родители, Пол и Нина Варбург, стали «дважды в год иудеями», посещая синагогу только на еврейский Новый год и в День искупления, и о вере своих родителей юный Джеймс знал только то, что «я с теплотой относился к пятничным вечерам дедушки Варбурга и любил звучание иврита. С другой стороны, меня отталкивала прозелитическая религиозность моего нью-йоркского дяди, Якова Шиффа». В начальной школе мисс Бови в Нью-Йорке, которую посещал Джеймс, было принято, чтобы каждый ученик ставил свои инициалы в верхнем углу каждого школьного сочинения, прежде чем передать его дальше. Как вспоминает Варбург в своей автобиографии «Долгая дорога домой», «мальчик чуть постарше, который мне очень нравился, вставлял букву Е между буквами JW, которыми я подписывал свои бумаги, пока я не положил этому конец, подписав себя JPW». Очевидно, слово «еврей» могло быть термином, вызывающим осуждение; и, видимо, были некоторые, а может быть, и многие люди, которые недолюбливали евреев и смотрели на них свысока. Моя мама подтвердила, что это действительно так. Она сказала, что из-за этого еврейский мальчик всегда должен быть очень осторожен и не выпячивать себя вперед. Это меня озадачило. Это было похоже на согласие с каким-то статусом второго сорта».