Эдит Уортон в романе «Век невинности» представила тонко замаскированный портрет Августа Бельмонта в виде вымышленного персонажа Джулиуса Бофорта — человека, от которого, как замечает одна из героинь миссис Уортон, ускользнули «некоторые нюансы». Сказала миссис Уортон:
Вопрос был в том, кто такой Бофорт? Он выдавал себя за англичанина, был приятен, красив, незлобив, гостеприимен и остроумен. Он приехал в Америку с рекомендательным письмом от английского зятя старой миссис Мэнсон Минготт, банкира, и быстро занял важное положение в мире бизнеса; но его привычки были распущенными, язык — горьким, происхождение — загадочным.
Жена Бофора, которая «с каждым годом становилась все моложе, светлее и красивее», в вечер ежегодного бала всегда появлялась в опере, «чтобы показать свое превосходство над всеми домашними заботами». Так же поступала и миссис Август Белмонт. На поле социальных битв Ньюпорта Кэролайн Бельмонт также нажила себе кровных врагов, и в колонии Род-Айленд существовал целый список людей, с которыми Бельмонты никогда не общались. О Бофорте/Белмонте одна из героинь миссис Уортон легкомысленно говорит: «У каждого из нас есть свои любимцы среди простых людей». Но, добавляет миссис Уортон, «Бофорты были не совсем простыми людьми; некоторые люди говорили, что они были еще хуже».
К середине 1870-х годов «тайна» прошлого Августа Бельмонта — его еврейское происхождение — была, пожалуй, самым страшным секретом в Нью-Йорке. Но поскольку это считалось неприличной темой за столом, все в обществе делали вид, что тайна действительно существует. При упоминании прошлого Бельмонта они многозначительно прочищали горло и оставляли все как есть.
Конечно, самое главное в Августе Бельмонте, что поразило других немецких банкиров-евреев, — это удивительная смена религии, ослепительный смешанный брак, прыжок из гетто в благоухающий верхний воздух нью-йоркского общества. Остальные тоже стремились быть принятыми в новом городе, но не были готовы к столь радикальному шагу, как он. В частном порядке они были потрясены зрелищем Бельмонта; оно показалось им бесчестным. Одно дело — желание ассимилироваться, но совсем другое — отказ от целой традиции; одно дело — принять новую культуру, но другое — предать старую. И все же они относились к Бельмонту со смешанными чувствами — отчасти восхищаясь его смелостью, отчасти не доверяя его мотивам.
Между тем манера поведения Бельмонта по отношению к своим бывшим единоверцам была обезоруживающей. «Бельмонт был сегодня слишком весел», — писал Джозеф Селигман в 1873 году. Когда они встречались на заседаниях правления железной дороги, Август Бельмонт всегда приветствовал Джозефа своим жестким голосом: «Hullo, Seligman! Джозеф из почтения всегда называл Бельмонта «мистер Бельмонт», но однажды в 1874 году, почувствовав себя смелым, Джозеф воскликнул: «Hullo, Belmont!». Лицо Бельмонта застыло. Он выбрал интересный способ наказать Джозефа за излишнюю фамильярность. В течение следующих нескольких месяцев он старательно искажал имя Иосифа в переписке, называя его «Селлигман», «Селигман» или «Сулигман».
Затем возник вопрос о Дж. П. Моргане. Хотя Морган был готов участвовать вместе с Селигманами в некоторых выпусках облигаций, иногда казалось, что он больше хочет иметь дело с Бельмонтом. На самом деле Морган, прекрасно понимая суть соперничества Бельмонта и Селигмана, начинал использовать обоих в своих интересах, при каждом удобном случае выставляя одного против другого. Но Джозеф был убежден, что такое холодное отношение Моргана к нему объясняется тем, что он был евреем, а Бельмонт — нет.
Август Бельмонт определил дилемму для других немецко-еврейских банковских семей Нью-Йорка: от какой части еврейства отказаться, какую часть американизации принять.
С течением времени сефарды в Америке постепенно изменяли свои религиозные службы в соответствии с преобладающим протестантским укладом. В начале 1800-х гг. в храме Шеарит Исраэль в богослужение был введен английский язык. Канторы, или хазоним, стали принимать достоинство и одежду протестантских священнослужителей и называться «преподобными». Публичный аукцион почестей, который стал казаться недостойным, был прекращен. Медленно развивались и другие изменения. Но немецкие евреи, несмотря на то, что в нескольких крупных городских общинах Германии и Англии уже были сделаны шаги в сторону реформирования, посчитали, что им необходимо провести американизацию своей нью-йоркской синагоги, причем сделать это смело и резко.
Отчасти они хотели догнать сефардов в процессе ассимиляции-социального принятия. Кроме того, они беспокоились за своих детей. Еще в 1854 г. газета «Исраэлит» мрачно предсказывала: «Менее чем через полвека в этой стране не останется ни одного еврея», если синагоги быстро не приспособятся к новой эпохе в Америке.
Храм Эману-Эль стал символом стремления немцев «стать в один ряд с прогрессом». Когда в 1870 г. было открыто новое здание храма на Пятой авеню, в строительный комитет которого входили такие люди, как Джозеф и Джесси Селигман, газета New York Times назвала его одной из ведущих конгрегаций мира, «первой, кто выступил перед миром и провозгласил господство разума над слепой и фанатичной верой». Разум был ключом к разгадке, и новый храм казался маяком новой эры, когда все люди, независимо от расы и вероисповедания, объединятся во «всеобщем общении» разума. Иудаизм, который провозглашал храм, был «иудаизмом сердца, иудаизмом, который провозглашает дух религии более важным, чем буква». В 1873 г. храм Эману-Эль пригласил на свою кафедру Густава Готтейла из Манчестера (Англия), чтобы тот проповедовал этот просвещенный иудаизм «с безупречным английским акцентом, понятным всем жителям Нью-Йорка».
Попытка соединить противоположные миры очевидна и в самой физической структуре храма Эману-Эль. Внутри, с его скамьями, кафедрой и красивыми люстрами, где женщины в головных уборах поклоняются вместе с мужчинами (без головных уборов), а не в отдельной занавешенной галерее, он очень похож на церковь. Но снаружи, в качестве нежного жеста в сторону прошлого, мавританский фасад напоминает синагогу.
Однако благородные чувства зачастую легче выразить в риторике и архитектуре, чем в жизни. В некотором смысле храм как бы подчеркивал тот факт, что евреи продолжают жить в двух общинах — еврейской и языческой, и прихожане храма, пытаясь быть понемногу каждым из них, начинали казаться не такими, как все. Эта двойственность ощущений только еще больше изолировала реформистского еврея. Эмоционально и теологически результаты этой адаптации были сложными. Когда во время Гражданской войны реформистский раввин Сарнер проходил освидетельствование в армейской комиссии капелланов, в конце собеседования после его имени стояла пометка «лютеранин».
Хотя община храма Эману-Эль, по-видимому, не была уверена в том, насколько «еврейской» и насколько «американской» она хочет быть, она, кажется, была совершенно уверена в том, что хочет сохранить третью культуру — немецкую. Немецкие евреи Нью-Йорка уже в 1870-х годах стали говорить друг другу: «Мы действительно больше немцы, чем евреи», и были убеждены, что Германия XIX века воплотила в себе лучший расцвет искусства, науки и техники. В семьях по-прежнему говорили по-немецки. Музыка, которой занимались дети в семейных музыкальных комнатах, была немецкой. Когда Селигман, Лоеб или Леман отправлялись в Европу, они плыли по линии Гамбург-Америка — это была лучшая линия. Когда ему нужно было отдохнуть, он отправлялся на немецкий курорт — Баден, Карлсбад или Мариенбад. На ужинах подавали немецкие вина. В случае болезни больные спешили в Германию, где находились лучшие врачи.
Элитным клубом немецких евреев был «Гармония», основанный в 1852 году и являвшийся одним из старейших светских клубов Нью-Йорка. В течение сорока одного года он назывался Harmonie Gesellschaft, официальным языком был немецкий, а в холле висел портрет кайзера. Однако в некоторых отношениях «Гармония» была столь же прогрессивной, как и храм Эману-Эль, где ее члены совершали богослужения. Это был первый нью-йоркский мужской клуб, который стал допускать дам к ужину, и славился своей кухней (особенно славилась селедка со сметаной, которую клуб раскладывал по банкам, а дамы уносили домой).
