Формальный антисемитизм основывается на некоторых специфических предпосылках: евреи выделяются из всех остальных людей как «нация», и к ним нельзя относиться как к согражданам; евреи с рождения непатриотичны по отношению к своей стране. В ней утверждается, что евреи организовали «международный заговор» с целью захвата мира с помощью таких причудливых мер, как «использование спиртных напитков для запудривания мозгов христианских лидеров». (В 1903 году эти обвинения были подкреплены публикацией тщательно выдуманного «документа» — «Протоколов сионских ученых старейшин»). Однако антисемитизм не всегда носит формальный характер и не всегда проявляется столь определенными симптомами. Часто это нечетко выраженная «неприязнь», основанная на недоверии или, если речь идет о богатых евреях, на зависти. Даже в Новой Англии, где евреи вызывали всеобщее восхищение, появились антисемиты, причем по весьма своеобразным причинам. Так, например, Джон Джей Чепмен в течение многих лет был, можно сказать, ярым просемитом. Он утверждал, что евреи представляют собой концентрацию всех человеческих добродетелей, и настаивал на том, что они умнее, храбрее, сильнее, добрее, набожнее и нравственнее всех остальных народов. Он считал их одним из величайших чудес света и сравнивал с Парфеноном и пирамидами. Затем г-н Чепмен отправился в Атлантик-Сити, где увидел еврейские семьи, загорающие на пляже. Открытие того, что евреи ничем не отличаются от других людей, настолько озлобило его, что он ополчился против них и осудил их как глупых, некритичных и «неполноценных».
В годы после Гражданской войны, когда такие люди, как Джозеф Селигман, преуспевали и совершали подвиги, о которых писали газеты, среди людей менее успешных неизбежно возникала определенная зависть. А среди более влиятельных людей возникали страх и растущая решимость держать таких людей, как Джозеф Селигман, «на своем месте». Джозеф теперь сотрудничал с Джоном Пирпонтом Морганом, любопытным и сварливым сыном эмигранта из Новой Англии, который занялся частным банковским делом и вернулся в Нью-Йорк в благоприятный момент, как раз перед началом войны. Если Селигманы пострадали от своей связи с Джеем Гулдом и «золотым заговором», имевшим место несколькими годами ранее, то новые отношения с Морганом им не помогли. На Уолл-стрит Моргана скорее боялись, чем обожали, да и его собственный послужной список честных сделок был не совсем чист. Кроме того, хотя Морган и не был антисемитом, он был настоящим снобом. К Джозефу Селигману с немецким акцентом он относился свысока и снисходительно и всегда настаивал на том, чтобы Джозеф приходил в его офис для обсуждения дел; к Джозефу он не ходил. Джозеф, тем временем, недолюбливал Моргана и был вынужден прокомментировать: «Morgan-J. П. Дрекселя, Морган — грубый, неотесанный парень, постоянно ссорится с Дрекселем в офисе».
Термин «социальный альпинист» появился в то время, когда нью-йоркское общество поздравляло себя с тем, что «каждый и его кузен», находящийся за его пределами, отчаянно хотел попасть в него. Были «хорошие люди», были «простые люди», и, как правило, все люди с акцентом были простыми. Немецкие евреи, стремившиеся к социальному признанию или даже равенству, наталкивались на растущую стену отчуждения. Более того, эта стена возводилась не только неевреями.
Сефардские купеческие семьи, «отличающиеся надменностью, высоким чувством чести и статными манерами», по словам современного летописца, занимали тихое, но надежное место в обществе, несмотря на Уорда МакАлистера. Многие представители старого нью-йоркского языческого общества, в том числе Гамильтон и ДеЛанси, женились на сефардских еврейках. Сефарды были во всех лучших клубах. В самом эксклюзивном нью-йоркском клубе Union Club, наряду с г-ном Макалистером, было несколько Хендриксов, Лазарусов и Натанов. (В 1863 г. группа диссидентов вышла из клуба, когда Union Club отказался исключить Джуду П. Бенджамина не за то, что тот был евреем, а за то, что он был южанином и одним из финансовых магов Конфедерации; затем эта группа организовала клуб Union League и в порыве патриотизма северян немедленно приняла в него финансового мага Севера Джозефа Селигмана). Моисей Лазарус, отец Эммы, был одним из основателей клуба Knickerbocker, второго по престижности в Нью-Йорке. Сефарды максимально использовали свое укоренившееся положение, и если немецкие евреи считали неевреев в нью-йоркском обществе равнодушными, то сефардские евреи были для них практически неприступны.
К 1870-м годам немецких евреев стали называть «сорокавосьмилетними», по названию поворотного года их миграции из Германии. Проводилось тщательное различие между евреями «натановского типа» и «селигмановского типа», между «лучшим классом евреев» и «вульгарными евреями», между «сефардами» и «немцами» и, наконец, между «изысканными еврейскими леди и джентльменами» и «евреями». Чем больше немцы настаивали на том, что они «евреи», а не «иудеи», тем больше сефарды пытались отмежеваться от приезжих с акцентом, подчеркивая свое древнее испанское наследие.[19] В 1872 г. один из нью-йоркских светских журналов опубликовал новость о «модной еврейской свадьбе», указав, что жених и невеста принадлежали к «старым американским сефардским семьям». Стало ясно, что немцы-иммигранты, как бы им этого ни хотелось, на самом деле не совсем «американцы». Точно так же и по тем же причинам коренные нью-йоркские католические семьи свысока смотрели на недавно прибывших католиков из Германии и «ирландцев в трущобах», которые приехали, спасаясь от картофельного голода.
В освещенном газом Нью-Йорке 1876 г. на углу Пятой авеню и Двадцать шестой улицы сюрреалистично пророс ручной факел Статуи Свободы, подаренной Францией, — это было частью кампании по сбору средств на установку остальной части статуи на острове в гавани, где она будет приветствовать иммигрантов в Новый Свет. (Франция выделила 450 тыс. долл. на возведение статуи, но ожидала, что США внесут еще 350 тыс. долл. на строительство пьедестала. В течение нескольких лет, пока американцы спорили, кто должен оплатить этот счет, остальная часть 225-тонной дамы Бертольди покоилась на складе.) Эмма Лазарус написала свои строки «Отдайте мне ваших усталых, ваших бедных...», которые должны были быть начертаны на основании спорного дара. Строки мисс Лазарус звучали величественно. Но — так казалось в то время — они несли в себе и несколько снисходительный тон. Селигманы, Леманы и Гольдманы, возможно, прибыли усталыми и бедными, но им не нравилось, когда их называли «жалкими отбросами» какого-то кишащего европейского берега. Многие немецкие евреи 1870-х годов, возможно, не сразу уловив укор там, где его не было, восприняли слова госпожи Лазарус как ехидный комментарий к их собственному скромному иммигрантскому происхождению. Сбор средств на возведение статуи на острове Бедлоэ стал в основном сефардским проектом, от которого немцы отказались. Такие силы еще больше притягивали немцев друг к другу, к их собственному «еврейскому выбору» со своими эксклюзивными стандартами.
Была и другая сила, направленная против них. После паники 1873 года банкиры как класс оказались под ударом. Быть «торговым банкиром» или «финансистом» стало не слишком похвальным занятием. «Уолл-стрит» из улицы предпринимательства превратилась в национальный символ алчности и зла — «самую злую улицу в мире». Такие люди, как Джозеф Селигман, занимались делом, которое становилось все менее и менее «респектабельным».
В Union Club, конечно, был один немецкий банкир-еврей. Его звали Август Бельмонт. (Их было больше, если считать его сыновей — Перри, Оливера Х.П. и Августа-младшего.) Однако к 1870-м годам произошла еще одна странная перемена в его характере. Хотя он по-прежнему возглавлял банкирскую компанию August Belmont & Company, он стал предпочитать, чтобы его называли «дипломатом». (В 1853 году он стал поверенным в делах США в Гааге, а с 1855 по 1858 год был там постоянным американским министром). Он увлекся королевским спортом, и цвета Бельмонта — а это были королевские цвета: алый и бордовый — были установлены. Ливрея кучеров Бельмонта состояла из бордовых мундиров с алой подкладкой и серебряными пуговицами, украшенными «гербом Бельмонта» (многие говорили, что он сам разработал его, изучив гербы европейских королевских семей), и черных атласных бриджей с серебряными пряжками на коленях. Все его кареты были выкрашены в бордовый цвет с алой полосой на колесах. Одна из корреспонденток того времени описала внешний вид Августа Бельмонта в его карете-четверке как «властный. Сразу вспоминается... король». Имидж Бельмонта был завершен, но пути его оставались сложными, противоречивыми.
