— Ты давно его знал?

— Достаточно, — обрезал он и потянулся за кофейником в стиле рококо. — Хочешь еще немножко?

— Нет, спасибо. Я читал, что пить много кофе вредно. От этого может быть и рак, и всякое другое. Мои восемь чашек в день — уже зона риска.

— Чепуха. Всегда отказываться от того, что вкусно и приятно, — можно подохнуть со скуки. Нет, нельзя умирать, не утолив любопытства. Это мой принцип. В жизни надо испытать все. А сейчас пойдем, посмотрим мой парк. Он не так ухожен, как в папины времена, но тогда была прислуга, а сейчас приходится самому копаться. Я нанимаю людей только для ухода за лужайками, стрижки газона и сбора листьев. Чертовски тошно заниматься этим самому.

Он допил свой кофе, мы встали, спустились по лестнице с террасы и вышли на лужайку. Раньше там были проложены дорожки. Существовала целая система извилистых гаревых дорожек через парк. Но сейчас они заросли травой, хотя все же просматривались. Притопленные в землю, они больше напоминали о временах, когда господа были господами, а парки парками. Не то что сейчас. Медленное, крадущееся разложение, плесень обнищания нависли над домом и парком. Будь Габриель разумным, он снес бы старое жилое здание и построил маленькую виллу. На поле посадил бы лес и занялся откормом скота на мясо. Стадо косматых коров на бифштексы — они пасутся круглый год, требуют минимума присмотра и рабочей силы. Весь инвентарь продал бы на аукционе Буковского, а деньги вложил бы в геотермическую электростанцию для дома. Но если ты генерал и граф, то ничего не поделаешь. Я взглянул на Габриеля и подумал: «Что бы он сказал, если бы я предложил ему изменить стиль жизни, подойти к ней рационально и предприимчиво, распорядиться своей пенсией более разумно». Но какое мне дело, как он живет. У него своя забота — содержать в исправности двор и поддерживать постепенно исчезающий образ жизни. Как зверь, обреченный на вымирание, бродит он по своим покоям. А не может ли он быть полезен международному фонду природы? Конечно же, он притащил меня сюда, в Торп, чтобы продать что-нибудь. У него явно нет детей, наследников. Если найдется какой-нибудь потайной канал для превращения каролинских шпаг и серебряных бокалов восемнадцатого века в необлагаемые налогом наличные, он явно с удовольствием воспользуется им. И я бы ему это предложил, пожелай он только. И в моей сфере тоже всегда проблема напасть на «хорошие» вещи.

Мы спустились к заливу. Несколько диких уток с кряканьем взлетели из тростника. У длинных мостков колыхалась белая лодка, а дальше плавал осторожный лебедь. Посмотрев на нас блестящими черными глазами над красным носом, он угрожающе забил широкими крыльями. Он охранял свой участок, яйца в гнезде.

— А сейчас ты увидишь нечто интересное. — Габриель живо взял меня под руку, и мы свернули налево, за стволистые дубы, к небольшой прогалине.

Вскоре мы подошли к пруду, глядевшему в небо своим темным глазом. Было безветренно. Волшебные стрекозы стрелами носились над водной гладью пруда, где росли богатые красками водяные лилии.

— Вот этого ты не ожидал? — И, довольный, он посмотрел на меня.

Сначала я не понял, что он имеет в виду. Они ведь не были восьмым чудом света. Но я посмотрел внимательнее. Посреди открытой воды росли красные лилии: темно-красные, розовые, бледно-розовые. Всех цветов и оттенков.

— Но…

— Понимаю, что ты хочешь сказать, — прервал он меня и улыбнулся. — Ты прав. Дикорастущие — они только на Фагертэрне. Но мой отец развел их здесь. Этого, конечно, не докажешь: ведь он сделал это еще перед первой мировой войной. Ну разве это не фантастика?

— По меньшей мере!

Я смотрел на цветы. Здесь, в этом маленьком пруду, они были еще красивее, чем там, на Фагертэрне. Может, просто потому, что я подошел к ним ближе, всего на расстояние в несколько метров? Их можно сорвать просто с берега, если подальше наклониться.

— Ты не боишься, что их украдут у тебя? Придет кто-нибудь темной ночью и сорвет?

Он покачал головой.

— Видно, что ты городской житель. Нет, тут честный народ. Кроме того, немногие знают о том, что они здесь есть. Посмотрел бы ты на Густава и всех остальных, когда они как-то обедали у меня и я показал им свои сокровища.

Я думал не о том, что эти красные лилии могли быть использованы, чтобы удивить друзей и соседей. Я думал о Сесилии Эн и красной лилии у ее мертвого тела, выпавшей из ее руки в момент смерти. Убийце не надо было рисковать, ездить к Фагертэрну, плыть в темной воде. Нет, он мог припарковать машину за домом Габриеля, тайно пробраться под сенью парковых дубов и сорвать один из этих красных цветков, даже не замочив ноги. Легко и безболезненно.

— К тебе сюда никто не забирался, ничего не срывал?

Габриель покачал головой.

— Не знаю. Возможно, кто-нибудь однажды и заходил сюда, но трудно сказать. Посмотри сам.

В пруду росло примерно пять десятков красных лилий. И если не хватало пары штук, то это трудно заметить. Да и парк огромен. Не так уж сложно пробраться сюда незаметно. Надо рассказать об этом Калле. В качестве благодарности за его угощение тощими сосисками. Но если хорошенько подумать, что это доказывает? Ничего. Сесилия запросто могла приехать сюда за лилиями и сама. Она, конечно, знала, что они растут здесь, да и Густав, наверняка, рассказывал ей о них.

Потом мы обошли парк, полюбовавшись видом на Вэттэрн, повосхищались четырехсотлетним дубом-великаном, ровесником Густава Ваза, но все еще полным жизни и сил. Годы, правда, немного потрепали его, но не сломили. Как самого Габриеля, подумал я. Древо его рода начало ветвиться в глубоком средневековье и подвергалось многим ударам, но ветер над Вэттэрном все еще шелестит его листвой. Если бы у него были дети, продолжился бы его род или прекратился? Словно читая мои мысли, он показал на небольшой белый дом под черной крышей на холме в глубине парка. Сначала я подумал, что это потешный домик, но, приглядевшись, понял: это своего рода мавзолей.

— Однажды и я угожу сюда, — сказал Габриель Граншерна, когда мы остановились у черной железной двери. Над ней на щите была начертана надпись на латыни, но прочитать мне ее не удалось: непогода и ветер смыли золото букв.

— Отец и дед да и многие другие покоятся здесь. Скоро и мой черед. Но не будем говорить об этом, солнце-то пока светит. Кстати, ты придешь на похороны?

— Похороны? — На мгновение мне показалось, что Габриель шутит, как жутко шутят студенты: он интересовался, приду ли я на его похороны.

— Густава, естественно. В эту субботу. Я слышал, что с этим мероприятием немного затянулось, его ведь должны были вскрыть и все такое прочее. Черт возьми, как неприятно думать об этом. Хотя я был не в особом восторге от Густава, но все же я бы пожелал ему более приятной смерти.

Вернувшись домой во второй половине дня, я позвонил Калле Асплюнду и отрапортовал о своей находке — о красных лилиях в саду у Габриеля Граншерна. Казалось, что его это не особенно вдохновило, он был задерган.

— Мы получили дополнительные результаты вскрытия, — сказал он, дослушав мое сообщение. — Сесилии Эн.

— И что?

— Она приняла еще и снотворное. Его нашли в кофе.

— Но она же приняла яд?

— Обычно самоубийцы принимают снотворное вместе со спиртным. Берешь что-нибудь успокаивающее и выключаешься. Так что версия о самоубийстве подкрепляется.

— За предсмертное письмо я не очень много дам. Его мог написать на машинке кто угодно.

— Да, но мне трудно представить себе, что убийце удалось заставить ее принять снотворное, а потом уже яд. «Пожалуйста, начнем с пентаминала, а потом махнем абрикосового ликера, приправленного цианистым калием. Любимый напиток Густава. Спасибо, нет. Я не буду. Я удаляюсь». Звучит убедительно?

— Нет, — согласился я. — Ты, как всегда, прав.

— Спа-си-бо! Кстати, тебе, может быть, и неинтересно, но мы обнаружили следы твоей машины.