Он кивнул, поднялся и ушел в комнату, где расследование уже шло полным ходом. На столе в пластмассовом пакете лежала красная лилия.

Белую лилию я еще, наверное, могу понять, подумал я, возвращаясь домой из Сунда в тот вечер. Ее убийца мог достать без особых трудностей. Надо лишь осторожно пробраться по упавшему в реку стволу и сорвать. Но красная? С одной стороны, они заповедны. А это значит, что они находятся под охраной. Продавцы мороженого и туристы подняли бы шум, если бы кто-то полез в воду, чтобы нарвать их. С другой — в этом есть и практическая сторона. Я сам был у Фагертэрна и видел их. Маленькие колонии мерцающих цветов растут далеко от берега. Нужно плыть либо самому, либо на лодке. А на этом озере нет ни одной. По крайней мере, я не видел. Если Сесилия убита, что само по себе противоречит и ее письму, и запертым дверям, то убийца слишком рисковал, если доставал эту красную лилию из озера.

Но самоубийство! Зачем? Да, конечно, самоубийство — одна из основных причин смерти в Швеции, даже больше, чем число жертв дорожных происшествий ежегодно, но такая девушка, как Сесилия! Нет, тут что-то не сходится. Толкнувшее ее на это должно быть чем-то чрезвычайным. Могло ли чувство любви к Густаву Нильманну быть настолько всепоглощающим, что она не смогла жить без него, что ее жизнь стала бессмысленной? А красная лилия? Белая была бы более логичной. Такую держал Густав, когда его нашли. Белую лилию.

Внезапно прямо на дороге выросла тень. Сверкнула пара звериных глаз, правая нога рефлекторно ударила по тормозам, машину крутануло пару раз, и она остановилась на полпути в канаву. Огромный лось исчез так же быстро, как и появился.

Обливаясь холодным потом, я вновь завел машину, сумел вырулить на проезжую часть и продолжил свой путь.

Да, действительно, мы мало знаем, подумал я и опустил стекло. Вот ты весел и здоров, а через минуту лежишь там, мертвый и холодный. Нет, надо взять себя в руки, а не сидеть и мечтать за рулем и стать еще одной строчкой в сводке о жертвах происшествий.

И тут меня стукнуло. Взаимосвязь! Может быть, Сесилия просто покончила с собой в наказание? Сесилия Эн — убийца?

Он направил пистолет прямо на меня. В лучах солнца тот отливал синевой. Облачко белого дыма и выстрел. Триста сорок метров в секунду, подумал я и побежал. Триста сорок метров в секунду. Ведь это скорость звука? Я помню это еще с детства, когда мы считали секунды между молнией и громом, чтобы узнать, на каком расстоянии гроза. Потом он, наверное, схватил пулемет, потому что выстрелы сзади стали раздаваться все чаще и чаще, а я, согнувшись, бежал по высокой траве.

Вздрогнув, я проснулся. Солнечные лучи освещали постель, на одеяле лежала книга о трагическом детстве Хенрика Тикканен. Кто-то нетерпеливо барабанил по оконному стеклу. Было уже половина двенадцатого.

Мучили сухость во рту и тяжесть в голове. Я перекинул ноги через край постели, натянул светло-голубой махровый халат и вышел на кухню. За окном на улице стоял он — Бенгт Андерссон, с впавшими глазами и небритый.

Я открыл дверь, и он вошел, пробормотав нечто невнятное, что, мол, сожалеет, что разбудил меня, не хотел мешать.

— Ничего, — сказал я и поставил кофе на огонь. — Обычно я просыпаюсь часов в шесть-семь, а вот сегодня что-то не сработало. Этому, наверное, есть причины. Вчера я никак не мог уснуть.

— Знаю, — сказал он устало, садясь в одно из плетеных кресел в гостиной.

— Хочешь чашечку кофе?

— Да, спасибо, — донеслось из гостиной.

На кухне я приготовил себе завтрак: половина грейпфрута, тарелка обезжиренной простокваши. На кусочке грубого ржаного хлеба мягкий сыр с красным перцем. И стакан воды. Поставил две кофейные чашечки.

«Что ему нужно? — подумал я, пока укладывал завтрак на поднос. — Почему он приходит ко мне, когда Сесилия мертва?»

— Прошу. — И я поставил поднос на стол возле него, налил дымящегося крепкого черного кофе. Он молча кивнул, благодаря.

— Ужасно, — сказал я, пока он не начал пить кофе, а просто сидел тихо, замкнувшись в себе. Он был бледен, несмотря на летнее солнце. Под глазами черные круги. Ночная смена в редакции? Или днем он спит и никогда не видит лета?

Бенгт Андерссон сидел молча, уставившись в пол. Потом взял чашку кофе и сделал несколько осторожных глотков. Я не хотел торопить его и спокойно поглощал свой завтрак.

— Ты нашел ее, — сказал он наконец. Это был не вопрос, а констатация.

Я кивнул.

— И Улла, — добавил я. — Сначала пришел я, а потом Улла.

— Каким образом ты очутился там?

— Да я просто проезжал мимо и захотел поговорить с ней.

— О чем?

— Об убийстве Густава Нильманна. Когда мы виделись на пляже, Сесилия сказала, что она знает, кто убийца.

— А тебя это касается?

— И касается и не касается. Может, не впрямую. Это дело полиции. Но поскольку я встречался и с Густавом и с Сесилией, то… то мне было интересно.

Он смотрел на меня, уйдя в свои мысли. Наконец он кивнул и продолжил пить кофе.

— Я любил ее, — вдруг сказал он. — Не знаю, смогу ли я жить без нее. Вчера вечером ко мне приходила полиция. Задала кучу вопросов. О наших отношениях. Я рассказал все, как было. Что встретил Сесилию еще тогда, когда она училась в школе в Эребру. Я писал рецензию на театральное представление, которое поставило их литературное объединение. Что-то из Яльмара Бергмана. Ты знаешь, он ведь учился в Карро — Каролинском учебном заведении. Поэтому там они особенно интересуются им. Пьеса, кажется, называлась «Эксперимент». Сесилия играла одну из женских ролей, я брал у нее интервью. И влюбился в нее. А она в меня. Мы любили друг друга. — Тут он вновь посмотрел на меня.

«Гимназическая влюбленность? — подумал я. Молодая девушка, которой кажется, что ей будет интересно с молодым журналистом. Первая встреча молодой девушки с любовью и со всем прочим. Все ее мечты воплощаются в нем. Потом она встречает более старшего, опытного мужчину, сравнивает с Бенгтом, представляет перспективу своей жизни. Видит Бенгта таким, каков он на самом деле. Молодой, не особенно преуспевающий журналист провинциальной газеты. И Густав. Губернатор, государственный советник. Шеф ее отца. Нет, Бенгт вытащил короткую соломинку».

— Сколько времени вы знали друг друга?

— Три года. Серьезно у нас началось все, когда она сдала выпускные экзамены в гимназии. В ночь после выпускной пирушки. Мы возвращались домой на рассвете через городской парк.

Бенгт замолк, сделал глоток, посмотрел в окно.

— А все это с Густавом — ничто, — продолжил он. — Просто случайность, возникшая из-за работы. Они ведь целыми днями были вместе, и, конечно, он импонировал ей. У него ведь было все. Деньги, положение, все, что хочешь. Но как только книга была бы готова, все стало бы по-прежнему.

«Сомневаюсь, — подумал я и подлил нам кофе. — „Если огонь попадет в старые пни, гореть будет долго“. Шекспир или Библия? Нет, скорее из „Крестьянской жизни“».

— Уму непостижимо, — сказал Бенгт после паузы. — Я ничего не понимаю. Мы же собирались пожениться. — Он, казалось, почти потерял самообладание и был в отчаянии. — Когда Сесилия должна была закончить занятия в Упсале, она собиралась устроиться на работу в Эребру. Мы хотели купить дом, целую виллу. А теперь… — он всхлипнул, согнувшись на стуле.

— Как ты думаешь, кто убил Густава? — спросил я, чтобы отвлечь внимание от постигшей его трагедии.

— Все из-за дьявольской книги, — сказал он, собравшись. — Она накликала смерть на него и лишила жизни Сесилию. В одной лишь этой местности найдется с полдюжины тех, кто ликовал, когда он умер.

— Ликовали?

— Конечно. Если бы кто-нибудь запер дверь шкафа с твоим старым скелетом, то ты был бы дьявольски рад, не так ли?

— Право же, у меня нет подобного скелета.

— Возможно, у тебя и нет, но у других есть.

— У кого, например?

— Сесилия кое-что рассказывала. Не в деталях, но достаточно, чтобы я смог понять, на какой пороховой бочке сидел Густав. Интересно, понимал ли это он сам. Ей казалось, что он смотрел на свою книгу, как на игру в «дурака». Потом бы все забылось, а жизнь потекла бы как прежде.