— Цианистый калий, — констатировал я. — Синильная кислота.

Вначале мне показалось, что Улла не поняла, о чем я говорю, будто она не хотела понять.

— Но это одно и то же, — послышалось позже так тихо, что я едва слышал.

Я кивнул и посмотрел на бутылку. Вот так же в беседке лежал Густав, один и тот же яд убил обоих. Хотя было и различие: Густав убит, а Сесилия лишила себя жизни сама. Дверь и окно заперты изнутри, прощальное письмо, хотя всего в несколько строчек, написано ею самой. Зачем она это сделала?

В ожидании полиции я обошел дом, стараясь ничего не трогать, чтобы не затруднить расследование отпечатками собственных пальцев. Перед комнатой, где лежала она, была еще спальня, безлико и тоскливо обставленная. Типичная комната для гостей в загородном доме, с остатками разных гарнитуров. Была там и небольшая кухонька, скорее уголок. На плите стоял чайник со свистком. «Для кофе в термосе, — подумал я. — Кто же навещал ее? Еще две комнаты. Обе, очевидно, служили архивом для бумаг Густава. Вдоль стен — полки, длинные столы загромождены бумагой, картонные коробки забиты газетными вырезками и документами. Но было одно общее для всех помещений во флигеле, где жила Сесилия. Все окна были закрыты и заперты изнутри на крючки. Кухонная дверь заперта тоже изнутри. Ключ торчал в замочной скважине, как и в большой двери, ведущей в сад. Если убийца не исчез через печь, то очевидно самоубийство. Но почему? Молодая, красивая, полная энергии. Училась в университете, должна была защищаться по государственному устройству. Кто-то обманул ее, и у нее не хватило сил больше жить. Густав не смог оставить Уллу ради Сесилии. Она думала, что они поженятся? А Густав воспользовался ею, а потом трусливо спасовал?»

В задумчивости я вернулся в комнату. Улла, поджав ноги, сидела в кресле, так же тихо, молча, испуганно, как я ее оставил. Полиция должна была вскоре прибыть. Самого Калле Асплюнда я не нашел, но представитель полиции, с которым я говорил, понял, о чем речь.

Только я собрался сесть в другое кресло, как вдруг заметил что-то под стулом возле лежавшего на ковре тела. Может быть, я видел это и раньше, но как-то не обратил внимания. Мои мысли были сосредоточены на мертвой девушке, я был в шоке, найдя ее на полу, и поэтому сознание не фиксировало посторонние предметы. Я наклонился и поднял цветок. Красную лилию.

Тут со двора послышались звуки подходивших машин. Мигнул свет. Раздались тяжелые удары в дверь. Это так они стучались.

Я вышел в зал, повернул ключ, торчавший в двери, и открыл. На лестнице стоял озабоченный Калле Асплюнд. А за ним — несколько мужчин, которых я не знал.

Калле кивнул мне и вошел, поприветствовал Уллу, наклонился над Сесилией, взял ее запястье, но пульса не прощупал. Он покачал головой, подошел к письменному столу. Прочел краткое сообщение и затем понюхал пустой бокал. Опять покачал головой и посмотрел на меня.

— Рассказывай, — бросил он. — Рассказывай все точно, что ты знаешь об этом.

— Сначала я покажу тебе вот это, — ответил я и протянул ему красную лилию.

Он посмотрел на бледно-розовый цветок, покрутил его, понюхал. Потом отдал одному из серьезных мужчин с черным атташе-кейсом.

— Эта — красная, — наконец сказал он, глядя в окно, словно сам себе. — А та была белая. Да-да, — и он вздохнул.

— Даниельссон! — обратился он к человеку с портфелем. — Распорядись, чтобы начинали, а сам помоги госпоже Нильманн возвратиться в усадьбу. Я поговорю с ней немного позже, я понимаю, что ей трудно оставаться здесь.

И он подбадривающе улыбнулся Улле. Потом он взял меня под руку, и мы ушли в кухоньку. Калле выдвинул два деревянных стула, уселся у стола и достал свою трубку.

— Ну? — сказал он наконец и жестом предложил мне сесть. — Как, черт возьми, ты все это объясняешь? — Он порылся в карманах в поисках спичек, но не нашел. И недовольный, вновь спрятал трубку.

Я рассказал все, что знал, все, чему был свидетелем. О посещении Лассе Сандберга, о моей встрече с Сесилией на пляже и о том, что она была почти убеждена, что знает, кто убийца. Рассказал и об Улле Нильманн, о нашем разговоре в библиотеке в белом доме. Рассказал и о том, как, действуя на свой страх и риск, приехал сюда, чтобы поговорить с Сесилией, попытаться узнать побольше. И только когда я рассказал о заколке, которую нашел в воде, он отреагировал, что-то буркнув. Была ли это позитивная или негативная реакция — трудно сказать.

— Так, так, — сказал он, когда я закончил. — И вот мы опять сидим вместе, ты и я. А там лежит труп, мертвая женщина. За какую-то неделю два смертельных случая. И ты, естественно, в середине всего этого теста.

— Хотя это самоубийство.

— А ты уверен в этом?

— Уверен и не уверен. Но она написала прощальное письмо. А все окна и двери были заперты изнутри.

— А зачем тогда ей нужно было кончать жизнь самоубийством? Ответь мне.

— Она любила его. Ты же сам читал письмо.

— Ты начитался романов. В девятнадцатом веке — возможно, но сегодня молодые девушки не лишают себя жизни из-за стариков. А если и лишают, то уж, черт меня возьми, не цианистым калием. Это самое последнее, к чему прибегают. Нет, самое простое снотворное куда приятнее. Принимаешь дозу и засыпаешь. Все равно что блинчик съешь.

— Все не так просто, как ты думаешь.

— А я так и не думаю, но если сравнить с синильной кислотой, то это чертовская разница.

— А убийца исчез через щель или замочную скважину?

— Посмотрим, посмотрим, — сказал он устало, поглаживая растрепавшуюся бороду. — А вот с лилиями я ничего не понимаю. Одна белая, другая красная. Нет ли какого-нибудь шлягера на эту тему? «Одна белая, другая красная»?

— К сожалению, я не очень разбираюсь в этом. Но я подумал еще об одном. О машине.

— Какая машина?

— Когда я уже уходил от беседки, но еще до того, как нашел заколку среди лилий, я слышал, как проехала машина. Она шла на полном ходу, и я испугался, что она врежется в мой старый «опель», стоящий у дороги. Чего он так спешил, почему несся как угорелый по узкой дороге?

— А ты уверен, что это был он?

— Ну машина, — нетерпеливо ответил я. — Связано ли это как-нибудь со смертью Сесилии? А поднос с кофе? На нем стоят две чашки. Предположим, что ее убили. Она сидит с убийцей и пьет кофе. Потом пьет ликер и умирает. Тут он начинает спешить, выбегает из дома и бросается к машине и дует отсюда, как сумасшедший.

— Ты противоречишь сам себе, — уже терпеливо заметил Калле Асплюнд. — Только что ты утверждал, что это самоубийство, поскольку все заперто изнутри.

— Да, конечно, — согласился я. — Хотя есть и другой вариант. Предположим, что кто-то приходит к ней в гости, заглядывает через окно, пугается и бежит прочь.

— Не забудь, что это обычная дорога. Небольшая, но кто угодно может ехать по ней. Какой-нибудь парень, любитель быстрой езды, едет себе, полагая, что он один в такое время, и мчит, как на ралли.

— Конечно, возможно. Ну ладно! Во всяком случае, я нашел тебе заколку. Мне кажется, что она принадлежит Сесилии. Когда она уронила ее? Когда купалась или когда собирала лилии для Густава?

— Не только заколку, — устало вздохнул Калле, — ты нашел еще и труп.

Мурашки пошли у меня по коже. Да и не понравилось мне, что он назвал Сесилию трупом. Я подумал о том, какая она была красивая, как совсем недавно лежала на пляже. Такая теплая, живая. Полная желания жить. А сейчас лежит там, на ковре, как какой-то тюк.

Послышалась сирена, сначала вдалеке, потом все ближе и ближе, и, мигая синим светом, «скорая» свернула во двор. Двое в белых халатах с носилками побежали к дому.

— Да уж пора бы, — заметил Калле иронически. — Даже полиция прибывает быстрее. Ну да ладно, какая разница. Бедную девушку им не разбудить. Но зато ты можешь вернуться домой, Юхан, и отдохнуть от всех переживаний. Проследи, чтобы мои парни взяли с собой твою заколку, а я пойду посижу с госпожой Нильманн, послушаю, что она может рассказать. Завтра, наверное, увидимся.