— А Улла также помогала? — невинно спросил я и пододвинул к себе блюдо.

Сесилия немного помолчала, глядя на сверкавшую от дождя площадь.

— Улла не любит меня, — сказала она так тихо, что я еле расслышал. — Она воображает о себе очень много. Но это, наверное, возрастное. Климакс и тому подобное. Ты же знаешь. — И она посмотрела на меня большими серьезными глазами.

Я кивнул. И не потому, что я так уж много знал о женском климаксе, просто у меня были свои соображения. Ведь за поведением Уллы скрывалось нечто гораздо большее. Я взял кусок зеленого марципана и держал его во рту, пока он не растаял.

— А тот старый генерал — оригинальная фигура, — продолжил я наконец, чтобы отвести ее мысли от Уллы.

— Пожалуй, так. Старый холостяк на самом правом фланге; живет с экономкой в господской усадьбе, которую не в состоянии содержать. Она разваливается, а жаль. Но я его близко не знаю. Знаю только, что он фанатик-антикоммунист.

Я понял. Разница в возрасте между ними не менее пятидесяти лет, и я не захотел продолжать расспросы. Зачем ей рассказывать о своих друзьях и знакомых человеку, которого она едва знала.

— Расскажи лучше о своей работе. Ты ведь сортируешь не только газетные вырезки и протоколы риксдага?

— Нет, но эти документы — основа всего. Стены и потолок всего здания, если ты понимаешь, о чем я говорю. В дневниках Густава в основном столпы общества и сыщики-коротышки. И я возвращаюсь к основному материалу, пытаюсь нарастить мясо на этот скелет. Стараюсь найти подтверждение всем сведениям и датам, проверяю и перепроверяю. Ты ведь знаешь, что такое мемуары. Все, кто читает их, особенно рецензенты, выискивают ошибки с увеличительным стеклом. Значит, и дни и годы должны быть точными, как и все имена и факты. Можешь себе представить, как они будут торжествовать, если мы ошибемся в столетиях и кто-нибудь окажется в центре событий, случившихся через много лет после его смерти. Это подорвало бы доверие ко всей книге.

— Да, было бы неприятно, — согласился я. — Но мемуары должны быть корректными не только в том, что касается дат, мест и тому подобного. Важно их содержание, не так ли? А собственно, сколько можно рассказывать? Иногда автобиографии и мемуары интересны тем, чего в них нет, что отсутствует. Тем, что автор не решился или не захотел рассказать, принимая во внимание интересы — и свои и других.

— В этом случае риск не так уж велик. Скорее наоборот. — И она серьезно посмотрела на меня. — Между нами говоря, я часто спрашиваю Густава, неужели ему действительно необходимо все, что уже есть в рукописи. Ты ведь видел его интервью в «Нэрикес Аллеханда»?

Я кивнул.

— Имеешь в виду «мину замедленного действия»?

— Вот именно. И ты это знаешь. В такой небольшой стране, как Швеция, он так долго принадлежал к самым высшим кругам, что, собственно, нет ничего, чего бы он не знал или в чем не был бы замешан. По крайней мере в наиболее серьезных вопросах.

— Могу себе представить. Архив и дневники шефа госбезопасности месяцами печатали бы вечерние газеты.

— И не только это. Он ведь был и политиком. И мог бы стать даже премьер-министром. Но с помощью интриг его убрали. Разные «дела» помешали.

— Например?

Она покачала головой.

— Увидишь, когда выйдет книга, — обрезала она, как будто раздражаясь, что я зашел слишком далеко в своем любопытстве.

— Любишь кататься, люби и саночки возить, — изрек я и отпил шоколада.

— То есть?

— Если ты влезаешь в политику, чтобы локтями пробиться вперед и сделать карьеру, надо терпеливо относиться к тому, что в конце игры можешь быть наказан. Но простые смертные, как ты, или я, или те, кто был на обеде у Йенса и Барбру, например, обычно не попадают в такие истории. Самый большой приз за успех — разоблачение в мемуарах. Чем выше залетаешь, тем больнее падаешь. А остановишься на моем уровне — риска не будет.

— Я в этом не уверена, — тихо ответила она. — Ты даже не представляешь себе, что может таиться в местах, которые кажутся абсолютно невинными.

— Думаешь, что если открыть двери одного из вот этих маленьких, милых и идиллических домов на площади, то увидишь Лукрецию Борджиа с бокалом отравленной «Кровавой Мэри» в руке?

— Примерно. — И она вновь улыбнулась.

— Но во времена его работы в СЭПО, должно быть, было что-то большее?

— Увидел бы ты его архив!

— С удовольствием, но, наверное, это невозможно?

— Вряд ли. — И она слизнула сливки, оставшиеся в уголках рта. — Хотя совсем недавно он его показывал.

— Даже так?

— Да, правда, издали. Улла и Густав давали большой званый обед. В том числе, между прочим, и для тех, кто был вчера. После обеда он показывал свой архив и рукопись. Открыл дверь сейфа и разрешил им заглянуть. Такой старый колосс из железа, огромный, как дом. Специалисты открыли бы его за пять минут, но выглядит внушительно, почти как броненосец. И там не только его заметки. И кое-что другое, например, пистолет Веннерстрёма, капсулы с ядом, найденные у одного шпиона, не успевшего их проглотить. Все гости были просто потрясены. Габриель Граншерна даже уехал домой.

— Вот это да! Твоя книга будет бестселлером.

— Боюсь, что да.

Она посмотрела на меня своими большими, серьезными глазами. Светлые аквамариновые оттенки приобрели темно-синюю окраску, — так бывает, когда туча закрывает солнце.

Всю следующую неделю я наслаждался осуществлением старинной мечты: пожить, как отшельник. Ел, спал и читал. Я не ездил в Аскерсунд, не покупал и не читал газет, не виделся ни с одним человеком. Телевизор и радио стояли, словно онемев. И еще: я отдался одному из своих самых тайных грехов. Причем совершенно спокойно, ведь рядом не было соседей, я не ждал никого в гости. Я ел чеснок. Большие светло-розовые дольки, запасенные мною на Эстермальмском рынке Стокгольма. Это было целое ожерелье из Прованса, в котором чесночные головки, словно жемчужины, скреплялись сплетенными стеблями. Да, я поклонник чеснока. Нет, не того нежного сорта, что в виде порошка используется как приправа. Моя страсть — истинный порок. И проблема лишь в том, что я вынужден скрываться от всего света, чтобы отдаться ему. А ведь именно это, возможно, и характерно для истинно классических пороков: их необходимо держать в тайне, скрывать от чужих глаз. Можно многое сделать украдкой, осторожно и не быть разоблаченным, но съешь половинку чесночной дольки — и весь мир в считанные часы узнает об этом.

Сей порок скрыть невозможно. Но, откровенно говоря, отвращение к чесноку понять трудно. Ведь если уж шведы сумели привыкнуть к прокисшей соленой салаке или к сигаре, то запах чеснока, право, разве так уж ужасен? В отличие от многого другого, что мы едим, чеснок, к тому же, невероятно интересен и сопровождает человечество веками. За два тысячелетия до Рождества Христова китайцы употребляли его и в медицинских целях, и при приготовлении пищи. В Египте чеснок был объявлен святым растением. В могилах найдены луковицы чеснока, сделанные из глины, а Тутанхамон захватил в свою гробницу целых шесть чесночных головок. Чеснок находил и практическое применение. Каждый день его ели строители пирамиды Хеопса, римские солдаты и греческие спортсмены перед соревнованиями на первых Олимпийских играх. О нем рассказывается и в «Одиссее», и у Шекспира, и в Библии. Его перед сражениями ели викинги, а когда в шведском гарнизоне, находившемся в Выборгской крепости, началась эпидемия, Густав Ваза приказал в лечебных целях пользоваться чесноком. Им спасались и лечили от подагры, цинги и лихорадки, в книге Дефо о чуме в Лондоне рассказывается, что могильщики, убиравшие тела, держали во рту чеснок, а в наши дни он, кажется, помогает в борьбе с раком и различными сердечными заболеваниями. Точно не знаю, но он действительно хорош и, возможно, полезен.

Справедливости ради скажу, что я не только спал, читал плохие книги и потчевал себя чесноком. Я совершал многокилометровые прогулки по узким лесным дорогам и затейливым тропинкам, которые вели в тиведенскую темно-зеленую тьму. Перебирался через лежащие деревья, огибал огромные осколки скал, продирался сквозь густые заросли папоротника. Чтобы не заблудиться, захватывал с собой карту и компас, но никогда при этом не был абсолютно уверен, что найду дорогу обратно. И это придавало моим прогулкам особую прелесть.