Отдохновение для души — бродить в абсолютном одиночестве, не встречая ни одного человека. Слушать только ветер в кронах деревьев. Тихо нашептывая, набегал он, словно зыбь, на темно-зеленое лесное море. Тишину нарушали лишь птицы или олень, с треском выскакивавший из своего укрытия. В далекие времена финны, занимавшиеся подсечным земледелием, именно здесь своими мягкими кожаными ботинками прокладывали узкие тропинки. Слабые следы их еще сохранились, но совсем исчезали меж грубыми стволами деревьев. А финский язык сохранился в названиях озер и земельных наделов, которые когда-то арендовали крестьяне. Теперь тут растет лишь дикая яблоня на мягко закругленном холмике, прикрывшем развалившийся остов печной трубы. Другие времена, другие деяния. Все исчезло, но кажется: в лесу, поблескивая на прогалинах обуглившейся почвы, осталось слабое, едва уловимое эхо голосов и бубенцов.

Изоляция моя была полнейшей — процесс очищения с непременными тишиной и одиночеством. Лишь в конце недели я начал ощущать себя вновь созревшим для цивилизации. К тому же и кухонные полки начали пустеть, да и мой чеснок кончался. Я набрал номер Йенса, чтобы поблагодарить за последнюю встречу. Это был повод, чтобы позвонить, и маленькая надежда, что меня вновь пригласят.

Ответила Барбру. Сначала она не расслышала, кто с ней говорит, не узнала моего голоса.

— Ой, Юхан! Где же ты? В Стокгольме?

— Я все еще в отшельниках, почти неделю не видел ни одного человека. И я хотел бы поблагодарить…

— Значит, ты ничего не знаешь? — прервала она.

— Чего не знаю?

— Густав умер. Густав Нильманн.

— Не может быть, — плюхнулся я на стул возле телефона. — Сердце? Но он же производил впечатление такого энергичного человека в прошлую субботу.

— Нет, не сердце, — она умолкла. — Его… его убили.

Я долго сидел молча, держа трубку около уха и не понимая, что она сказала.

— Убит?

— Это все ужасно. Улла совершенно подавлена. Я была у нее сегодня, а Йенс и сейчас еще там.

— Что-нибудь известно? Кто? Как?

— Полиция еще ничего не знает, но, как всегда, говорит, что кое-какие следы есть. Ужасно. Его отравили. Можешь представить себе такую мелодраму. Отравлен! — Она рассмеялась, но смех ее напоминал всхлипы. — И этого еще мало. Когда его нашли, в руках он держал белую лилию.

— Он что, собирал цветы?

— Нет, это-то и удивительно. Как говорит Улла, после прогулки к Фагертэрну он ни разу не был у озера. Да там только красные лилии.

— Пожалуйста, попроси Йенса позвонить мне, когда он вернется. Какая ужасная история!

«Надо ехать и купить газеты», — подумал я, кладя трубку. Яд и белые лилии! Какая странная, невероятная комбинация. И из всех именно Густав Нильманн. Кому надо было убивать его?

Всю дорогу в Аскерсунд я мусолил вопрос: кому надо было убивать Густава? Связано ли это с его мемуарами? Неужели кто-то обезвредил «мину», обезопасил себя молчанием смерти?

Сделав покупки, я вновь сел в машину и раскрыл шуршащие страницы газет. Убийство получило широкую огласку, и в этом не было ничего удивительного. Ведь Густав Нильманн был очень известным актером на политической сцене, да и сочетание лилии с ядом делало всю эту историю не менее привлекательной для вечерних газет. Связь с СЭПО придавала ей особый привкус. Но Барбру оказалась права. Полиция не сделала никаких конкретных заявлений. Лишь общие заверения: расследование ведется по нескольким линиям.

Густава нашли в беседке в парке усадьбы, которую он купил несколько лет назад. Беседка, скрытая деревьями и кустарниками, из усадьбы не видна. Девушка, нанятая служанкой на время летних каникул, нашла его там после обеда. Он лежал на полу и в зажатых руках держал белую лилию. Он был отравлен, а в бокале на столе полиции удалось обнаружить следы смертельной дозы яда. Других сведений не сообщалось.

Обратно я ехал медленно, и в голове у меня не укладывалось — что же случилось. Всего неделю назад Густав Нильманн сидел за обеденным столом напротив меня. Громкий, сильный, властвующий над всеми. А сейчас его больше нет. Жестоко убит. Нет, я должен поговорить с Йенсом и постараться разузнать побольше.

Телефон позвонил в тот момент, когда я открыл дверь. Это был Йенс Халлинг.

— Телепатия, — сказал я. — Телепатия по телефону. Я только что открыл дверь и собирался звонить тебе.

— Значит, ты знаешь, что случилось?

— Да, я говорил с Барбру и прочитал все газеты.

— Улла в полной прострации. Спустила гардины и лежит, принимает успокаивающее. А бедная Сесилия совершенно без сил, только плачет беспрерывно.

— Полиции известно что-нибудь еще кроме того, что сообщается в газетах?

— Трудно сказать. Правда, я уже говорил с ними, вернее, они со мной, но они мало что знают, да это и понятно. Известно лишь, что он выпил яд, но не известно, какой. Возможно, мышьяк.

— Не понимаю только, у кого мог быть мотив. Кто-нибудь боялся его мемуаров?

— Я уже думал об этом, — задумчиво сказал Йенс. — Но это кажется притянутым за уши. Неужели ты действительно веришь, что Густав был в состоянии разоблачить такие скандалы, что его пришлось уничтожить?

— Кто знает. Быть может, убийца думал так. Конечно, у человека с таким прошлым, как у Густава, должно быть много недругов и врагов. Это может быть кто-то, кого он прижал, будучи шефом СЭПО?

— Не исключено. Но он ведь был представителем власти бог знает сколько лет. Может быть, это и не связано столь драматически с СЭПО. Хватит какого-нибудь сумасшедшего, обозленного его решением, когда он был во главе лэна. Шофера такси, у которого отобрали водительские права за вождение машины в нетрезвом виде и который из-за этого теперь разорился. Откуда я знаю. Но недостатка в мотивах не было. Ты знаешь, на что способен больной ум…

— Конечно, все возможно. А значит, и безнадежно искать убийцу, раз его никто не видел. Кстати, а ты знаешь, кто ведет расследование?

— Да, я уже говорил с ним в течение нескольких часов. Мы с Барбру были у Уллы, помогали ей в этот страшный момент. Хотя бы справиться с шоком. Она сама позвонила нам. Его зовут Асплюнд. Шеф уголовной полиции.

Асплюнд, подумал я, кладя трубку. Калле Асплюнд. Не где-нибудь, а именно в Аскерсунде. И я громко расхохотался в полном одиночестве.

Снежно-белая скатерть, сверкающие хрустальные бокалы, метрдотель — сама любезность. Но этого нельзя сказать о Калле Асплюнде. Он тяжело вздыхал и смотрел на меня тяжелыми, налитыми кровью глазами. Казалось, что он уже давно не спал.

— Собственно говоря, это черт знает что, — начал он медленно, вытащив курносую трубку, подержав ее в руке, словно размышляя, разжигать или нет. Потом засунул ее обратно, а я с облегчением вздохнул: грязно-желтый вонючий дым, вываливающийся из забитого золой кратера трубки, — это было выше моих сил.

— Мало того, что ты всегда вклиниваешься в мои расследования в Стокгольме. Так даже в такой глуши, куда и железной дороги нет, кто выныривает на площади в Аскерсунде, если не Юхан Кристиан Хуман собственной персоной?

— Будешь продолжать в том же духе — платишь за обед, — буркнул я. Нет, конечно, я не рассчитывал на то, что он бросится мне на шею, но хоть немного приветливости он мог бы выказать. Ведь несмотря ни на что, я частенько помогал ему.

— Нет, к тебе это не относится, — улыбнулся он. — Ты же знаешь, что я люблю твои советы и подсказки. Не говоря уже о кошке. Но в это дело вмешивается чертовски много людей и из СЭПО, и из МИДа, и бог знает откуда, так что меньше всего мне нужны «советчики». Но когда звонит старый друг и приглашает на обед, да еще в дорогой ресторан, не могу же я сказать «нет».

— Понимаю, что многие вмешиваются. Ведь Нильманн не какой-то там обычный Свенссон. Ты нашел что-нибудь? Иголка все же в стоге сена или ты уже разглядел свет в конце тоннеля?

— И да и нет, — уныло буркнул он, одним глазом косясь в меню. — Как насчет вэттэрнского гольца? Осилишь?