— Я разговариваю с кем хочу. — Сесилия посмотрела на него. — Если ты думаешь, что…

— Я ничего не думаю, — прервал он. — Но уж если ты лежишь в таком виде, могла бы и совсем раздеться. Здесь полно слюнявых фанфаронов из Аскерсунда.

— По статистике, в мире два с половиной миллиарда женщин, — разозлилась она. — И под купальниками все они одинаковы. Так и скажи своим фанфаронам!

— Возможно, ты права. Но дело в том, что из этих двух с половиной миллиардов только одна — моя.

— Твоя? — Она села. Ее аквамариновые глаза потемнели. Штормовое предупреждение на летнем море. — Что ты имеешь в виду? Я не принадлежу ни тебе, ни кому-то другому. И я…

Бенгт снова прервал ее.

— Вряд ли это интересно Юхану, — он мрачно взглянул на нее. — Наши отношения никого не касаются.

— Отношения, — фыркнула она. — Между нами нет никаких отношений. Больше никаких, во всяком случае. И ты знаешь это.

И, широко размахнувшись, она швырнула мороженое. Едва оно коснулось земли, как бдительная чайка ринулась на свою добычу.

Сесилия поднялась, холодно посмотрела на Бенгта, кивнула мне и стала спускаться по берегу в воду. Тонкая, гибкая, как молодой звереныш.

Бенгт смущенно улыбнулся мне; он выглядел как щенок, получивший по носу.

— Ты ведь знаешь, как ведут себя невесты, — неуверенно сказал он и посмотрел ей вслед.

— Еще чашечку чая?

— Да, спасибо.

Улла Нильманн подняла серебряный чайник и налила обжигающего чаю в мою высокую бело-голубую чашку мейсенского фарфора: это был слегка отдающий дымком «Эрл грей». На серебряном блюде лежали тостики. Круглые шарики масла аккуратно уложены пирамидкой на другом блюде рядом с двумя вазочками с джемом. Элегантные салфетки. Молочник и сахарница в стиле ампир. Неужели Цетелиус? Все это стояло на большом серебряном блюде и было в духе Уллы Нильманн или, во всяком случае, соответствовало представлению о ней. Так размышлял я, сидя напротив нее в большой библиотеке. Супруга Густава Нильманна не угощала ни кофе, ни булочками на кухне. Нет, все здесь было элегантно, утонченно и отменно. От пикантных кусочков лимона в золотисто-желтом сиропе до льняных салфеток с ажурной строчкой.

Официально в Сунд, большой господский каменный дом недалеко от Аскерсунда, я приехал, чтобы выразить ей соболезнование. Была у меня еще и другая, не столь благородная цель: Улла — самый близкий Густаву человек, они прожили вместе много лет. Значит, она, наверное, могла больше других знать и о мотивах убийства, и в каком кругу можно искать убийцу. И, возможно, будет более откровенна с тем, кто не связан с полицией.

От шоссе к дому вела березовая аллея. Сам дом стоял на холме с видом на Вэттэрн, поблескивавший между деревьями в нескольких километрах от усадьбы. Главное здание явно конца XVII века, подумал я, поворачивая на площадку двора, усыпанную гравием, и ставя машину под большим дубом. Огромным и немного печальным показался мне этот белый дом под черной ломаной черепичной крышей. Перед господским двором располагались четыре небольших деревянных флигеля. Уж не старее ли они самого дома? Архитектурно более сдержанные, по-каролински строгие, желтые с белыми углами.

Открыв широкую дверь, Улла Нильманн удивленно смотрела на меня, казалось, ей трудно вспомнить, где она могла встречать меня. Но вот она сообразила, ее лицо просветлело, она улыбнулась.

— Может быть, я некстати? Я проезжал мимо и подумал, что надо заглянуть, чтобы сказать, как я опечален тем, что случилось с Густавом.

Теперь она больше не улыбалась, теребя длинными ухоженными пальцами белое жемчужное ожерелье на черной шерстяной кофте.

— Спасибо. Трогательно с твоей стороны. Не хочешь ли зайти? Я как раз собиралась пить чай. Анна сейчас принесет еще одну чашку.

Мы вошли в большой зал. На каменном полу лежал большой персидский ковер в темно-красных и синих тонах. На стенах под высокими сводами — рога лосей и косуль. С висевшего над старым черно-зеленым железным сундуком портрета в богато украшенной лепниной барочной раме на меня сверху вниз смотрел мрачный мужчина в большом парике с длинными локонами. Основатель или смотритель Сунда?

Если зал был мрачным и душным, то библиотека являла полную противоположность: большая, светлая и полная воздуха. Солнце струилось сквозь высокие окна, а через открытую на террасу дверь лились все запахи лета. Улла Нильманн села напротив меня на длинную желтую кретоновую софу. Холодная и хорошо воспитанная.

Я смотрел на нее, пока она наливала мне чай. Высокая, тонкая, ухоженная. Пепельные волосы пучком уложены на затылке. Лицо бледное, без косметики. Темные усталые глаза, глубокие морщины вокруг. Проплакала эти бессонные ночи? Но несмотря на то, что лицо осунулось и посерело, оно было все еще красиво. Ей, видимо, где-то около пятидесяти. Большие темные глаза, высокие скулы, осанка, грациозная фигура — все это создавало впечатление единства, элегантности, вкуса и утонченности. Что же могло тянуть Густава к Сесилии? Древняя как мир, банальная история об очарованности старости молодостью, об отсрочке неизбежного? Юная, свежая чувственность Сесилии? Увидев Уллу вблизи, трудно было понять его.

— Все было ужасно, как ты понимаешь, — она тускло улыбнулась, глядя на меня и крутя большое кольцо с бриллиантом. — Мы пообедали и, как обычно, если хорошая погода, собирались пить кофе в нашей беседке. Вечер был прекрасным. Но я, идиотка, видите ли, обязательно должна была посмотреть телевизионные новости! Так уж это было необходимо! Если бы я пошла вместе с Густавом, этого никогда бы не случилось.

— Я не убежден, — возразил я, пытаясь утешить ее. — Этот сумасшедший просто попытался бы в другой раз.

— Возможно, не знаю. Но так дьявольски хитро, так не по-человечески. Положить цианистый калий в его «Априкот брэнди». Так инфернально.

Она вздрогнула.

— Я слышал, он держал его в сейфе.

Она кивнула:

— Я всегда говорила Густаву, что ему не следовало держать это в сейфе. Но там у него были всевозможные штуковины. И не думаю, что для кого-нибудь был секрет, где он держал ключ. Всякий раз, когда приходили гости, он обязательно показывал все, что там было. Как маленький. Не знаю, может, это было связано с его пенсией. Он стал каким-то неугомонным. Казалось, что ему обязательно надо было доказать и себе самому и другим, какой важной персоной он все еще оставался. Мне даже кажется, не это ли стояло за его идиотской идеей с мемуарами.

— Тебе не нравилось, что он начал писать?

Она потянулась за кусочком апельсинового мармелада.

— Нравилось — не нравилось. Мне это все казалось абсолютно ненужным. Зачем бередить старые раны? Я всегда говорила: лучше забыть и простить. Но он не слушал. А я оказалась права. Ну подождал бы с публикацией, когда нас уже не стало бы. Так бывает, не правда ли? Некоторые, например, позволяют опубликовать мемуары через пятьдесят лет после своей смерти.

— Ты читала их?

Она кивнула:

— Да, читала. Ничего хорошего из этого не вышло. Наоборот. Он в них такой злой, такой бессердечный. Словно искал встречи с собственной смертью. Думаю, что, если бы мемуары вышли, у него было бы много неприятностей.

— И у других тоже, полагаю.

— Еще бы! Это не осчастливило бы Швецию, а уж какие политические последствия навлекло — я даже не знаю, предвидел ли он. А если предвидел, то это еще хуже. Словно думал: раз уж со мной покончено, то пусть будет покончено и с другими.

— На днях я разговаривал с Сесилией Эн. В том числе и о мемуарах, и у меня не сложилось впечатления, что они столь опасны.

— Не думаю, что фрёкен Эн знает, о чем говорит, — коротко возразила Улла Нильманн, наклонилась через стол и взяла серебряный портсигар. Сначала предложила мне, но я отказался. Она закурила и продолжила:

— Нет, она видела лишь вершину айсберга. Густав никогда не рассказывал ей, что он, собственно, замышлял, а замышлял он смерть. Кроме того, думаю, она видела лишь первую половину рукописи, относительно невинную. По крайней мере на ее страницах головы не летят.