— Значит, тем опаснее остальные?

— Именно. Он не давал мне читать все остальное, но намекал.

— Значит, ты полагаешь, что убийца отравил Густава, чтобы остановить публикацию?

Она кивнула:

— Не только думаю. Знаю. Ведь Густав мог быть очень болтливым. И не таким уж злым, когда хотел. Бывал он и неосторожным. Так что все немного знали, о чем идет речь.

— Но убийца очень рисковал. Он либо поджидал у беседки, либо пришел туда, когда Густав уже сидел там. Его ведь мог кто-нибудь увидеть?

— Не обязательно. Если подойти сзади, то из большого дома не видно, а лес начинается сразу же за беседкой. Еще несколько сот метров — и проселочная дорога, которая через несколько километров соединяется с дорогой на Аскерсунд. Кроме того, когда Анна принесла туда кофе, там никого не было.

— Даже если убийца и пришел из леса, все равно это был кто-то, кого Густав знал лично, не так ли? И знал настолько хорошо, что убийца смог сесть за стол и украдкой положить капсулу в его рюмку.

— Возможно, что все было именно так. Но не обязательно.

Я удивился. Она заметила это и улыбнулась.

— Я не Шерлок Холмс и не мисс Марпл, которые здесь понадобились бы. Но все же кто знал Густава, знал также и то, что он любил «Априкот брэнди» и что по вечерам имел привычку выпить рюмку. Так что убийца спокойно мог еще накануне положить капсулу прямо в бутылку.

— А как в таком случае он мог быть уверен, что ликер не выпьет кто-нибудь другой? Ты, например.

— Я спиртного не пью. Если только вино. Да и сама бутылка исчезла. Анна отнесла ее на подносе и поставила на стол. Но когда она нашла там Густава мертвым, бутылки уже не было.

Этого Калле Асплюнд не рассказывал мне. Явно не все дозволено мне знать. Ну да ладно. Я тоже не стану рассказывать ему всего.

— Число подозреваемых сильно сокращается. Этот «кто-то» должен был очень хорошо знать и Густава, и тебя, ваши привычки до мелочей, чтобы все спланировать так точно. Этот «кто-то» знал, где находится ключ от сейфа, в котором капсулы с ядом лежали вместе с рукописью. Знал и о слабости Густава к абрикосовому ликеру, и где стоит бутылка.

— Не понимаю только, зачем ему надо было оставлять белую лилию. Так жестоко!

— Ты, конечно, рассказала обо всем этом полиции.

— Само собой разумеется. Я часами сидела с каким-то комиссаром, или кто он там был. Из Стокгольма. Да, его звали Асплюнд. Но были и многие другие. Из СЭПО и не знаю, откуда еще.

— То, что ты рассказала о бутылке, очень интересно, — заметил я. — Если Густав имел обыкновение выпивать по рюмочке каждый вечер, то бутылка была приготовлена в день смерти. Ведь накануне вечером ничего не случилось. А ты не можешь вспомнить, кто у вас был в тот день?

Правда, Калле Асплюнд и Сесилия уже рассказывали мне, но не мешало послушать и ее саму. Появлялось больше нюансов.

Улла Нильманн задумалась.

— Как ни смешно, но в тот день было довольно много народу, — сказала она задумчиво. — Андерс и Стина Фридлюнды заглянули после обеда, вернув трактор-косилку, который занимали у нас. Их собственный сломался и где-то чинится. Заходил и Габриель Граншерна. Мне кажется, ты с ним встречался у Халлингов.

— Генерал? Да, встречались.

— Потом, на ланч, приезжали Халлинги, Габриель и издатель Густава. Вульгарный тип, однако. Большая голова и большие слова. Это он во всем виноват. Если бы не его упрямство, Густав никогда не начал бы писать. Сесилия Эн тоже, конечно, была на ланче. Потом за ней заезжал ее друг.

Типично для Уллы Нильманн, подумал я. Воспитанная, корректная Улла сказала «друг», а не сожитель.

— Были, естественно, и другие, — продолжала она, стряхнув пепел с сигареты. — Почтальон, машина из пивоварни. Садовник. Нет, не по найму, просто соседский мальчик подстригает нам лужайки. Мы купили такой большой трактор, видел, наверное? Очень практично: у нас ведь большой газон и подстригать его вручную невозможно.

— Густав боялся чего-нибудь, был беспокойным? У него не было чувства, что ему угрожают?

— Абсолютно нет. Всегда как бы чувствовал свое превосходство. Элитарность. Был высокомерным — пожалуй, всегда правым. А от тех времен, когда он был еще в силе, сохранилось чувство неуязвимости, как будто никто не решится сделать ему дурное. Что он влиятелен и силен. Но оказалось, что он ошибался. Нельзя идти по жизни и безнаказанно ранить, причинять боль и унижать людей.

— Ты думаешь, что убийца кто-то другой?

— Не понимаю.

— Мы говорили лишь о небольшой группе тех, кто так или иначе мог пострадать от его мемуаров. Но если он давал повод и многим другим ненавидеть себя, то круг расширяется. Он гораздо больше, чем тот, о котором мы только что говорили, не так ли?

— Понимаю, что ты имеешь в виду. Мы действительно, наверное, очень уж его ограничили. Слишком многие желали ему зла, и у них были на то причины. Собственно, ужасно говорить так о своем муже. Слишком уж отрицателен итог его жизни. Но факт остается фактом. Много лет он делал больно очень многим людям. Хотя и ненамеренно. Не всегда. Но если ты политик или крупный чиновник, ты вынужден принимать решения, которые задевают других.

Но не всегда это приводит к убийству, подумал я. Несмотря ни на что, немало шефов СЭПО и других должностных лиц, выполнявших очень деликатные и тяжелые задания, покинули этот свет неубитыми. Густав, должно быть, реальное исключение, наживший так много врагов, что почти невозможно вычислить его убийцу. Полиции следует составить целый реестр всех его гипотетических противников. И лишь потом раскладывать карты и разгадывать головоломки. Алиби должно быть надежным. Кто мог быть в Сунде и положить цианистый калий в бутылку ликера? Кто мог проникнуть в беседку с белой лилией, жутким последним приветом?

— Не буду больше мешать, — сказал я, вытирая рот белой салфеткой и почти стыдясь, что запачкал ее белоснежную поверхность.

— Право же, трогательно, что ты заглянул. В такой ситуации люди слишком деликатны, не хотят навязываться. Не понимают, что просто необходимо поговорить с кем-нибудь обо всем этом. Невозможно же сидеть запершись и перемалывать все старое, корить себя.

Направляясь к машине, я встретил молодую девушку в круглых очках. Она ставила свой велосипед у стены белого дома. В юбке и блузке, немного стеснительна, как прежние школьницы.

— Тебя зовут Анна? — угадал я.

Она улыбнулась:

— Да.

— Меня зовут Юхан Хуман, я был хорошим другом Густава Нильманна. Ты здесь работаешь, насколько я понимаю.

— Только летом, в каникулы. Помогаю по хозяйству. И получаю отметку за практику, — деловито добавила она.

— Не буду мешать тебе. Но ведь это ты относила поднос с кофе в тот вечер, когда он умер?

Она молча кивнула.

— Ты не заметила чего-нибудь особенного?

— Чего не заметила?

— Ну когда шла в беседку или когда была уже в ней? Ты убеждена, что была совсем одна?

— Да, абсолютно. Я понесла туда кофе. Бутылку и рюмку. Ничего странного не было. Я часто делала это по вечерам. Если они были дома, конечно.

— Где стояла бутылка, когда ты ее брала?

— На кухне. Да, да, в кладовой.

— Она рядом со столовой?

— Да. За стеной.

— Ты не помнишь, был ли кто-нибудь на кухне в тот день кроме тебя?

Она задумалась.

— Да, через некоторое время. И довольно много народу. Ведь был обед, и все хотели помочь накрыть на стол. А к вечеру приехали Фридлюнды, так он ходил и брал сок. Апельсиновый сок.

— А где стояла бутылка с соком?

— Тоже в кладовой.

По дороге в Аскерсунд я много думал о том, что у двух близких Густаву женщин сложилось совершенно противоположное мнение о причинах убийства. Улла уверена, что виной всему мемуары, а Сесилия Эн, ежедневно работавшая над рукописью, разбиравшая сведения и факты, в это не верит. «К рукописи убийство не имеет никакого отношения», — сказала она. «Густав убит по другим причинам, совсем по другим причинам». И она была почти уверена, что знает, кто убийца. Не появись ее друг с мороженым, я, наверное, узнал бы побольше.