— Моя жена Стина, — он повернулся в сторону бледной женщины в красной юбке. Та ответила злым, почти ненавидящим взглядом, откинув длинную прядь черных волос, падающих на лоб.

— Можно так сказать, — огрызнулась она. — Но можно сказать и что ты мой муж, и что я, таким образом, представляю тебя. Равноправным частям супружеской пары нет необходимости одобрять все старомодные роли полов лишь потому, что они случайно поженились. В наше время считалось более корректным вступать в брак, — продолжала она читать лекцию, — ради детей. Тогда еще не додумались до современных отношений сожительства. Жаль, что они не появились раньше.

Она вновь бросила взгляд на мужа, но тот притворился, что не заметил ее нападок, продолжая весело здороваться и целуя в щеки остальных гостей.

Только сейчас я узнал ее: Стина Фридлюнд, автор радикальных статей по женскому вопросу в «Дагенс нюхетер», член группы общественных ораторов, с удовольствием вступающих в бой по призыву телевидения и усердно принимающих участие в различных интеллектуальных баталиях средств массовой информации, но не всегда на той же идеологической стороне, к которой принадлежали ее муж и его партия.

— Хэлло! — раздался голос из дома. — Все готово. Добро пожаловать!

— Барбру уже все приготовила, — пояснил Йенс. — Можете вылить свои напитки. Только в себя, а не на лужайку, иначе трава завянет и останутся пятна.

— Ах, это свое, домашнее? — рассмеялся Густав Нильманн. — Вот чем вы занимаетесь в лесу! Ладно, ладно, посмотрим.

— Может, ты был и шефом «Системы», ты, сующий во все свой нос? — улыбнулся Йенс. — При их ценах не удивительно, что потребление дрожжей в Швеции возросло головокружительно.

— Подождите, — голос Андерса Фридлюнда звучал ясно и четко. — Этот сложный вопрос имеет много аспектов. Предлагаю обсудить его как следует сначала за обедом, а уж потом принимать решение. Если домашнее у Йенса лучше, чем в «Системе», может быть, и предложим риксдагу вернуться к этому вопросу. Наша партия всегда утверждала преимущество отдельной личности над ограниченным, вторгающимся в частную жизнь коллективизмом.

Смеясь, мы медленно двинулись по богатому зеленому ковру к большому красному с белыми углами дому, ожидавшему нас в этот летний вечер.

«Здесь куда приятнее, чем сидеть в одиночестве посреди дремучего леса», — подумал я, глотая последние капли из рюмки, предложенной Йенсом на круглом серебряном подносе. Да и компания великолепна — от генералов и претендентов в премьер-министры до антикваров и журналистов. Правда, по одному представителю от каждой группы, но все же. Хотя за внешней веселостью летней идиллии, гостеприимным фасадом я почувствовал некие мрачные подводные течения. Или мне просто показалось?

Большая столовая, как и весь дом, была отреставрирована со вкусом и любовью. С потолка снята штукатурка. Широкие, до полуметра, планки, как и половицы, обструганы. При свете горящих свечей некоторые из них отливали цветом темного меда. На стенах обои конца восемнадцатого века с голубыми полосами и вьющимися ветвями цветов на белом фоне, старинная, ручной работы мебель, на которой сохранены или восстановлены деревянные детали. Набитые прежним хозяином мозаичные пластины над дверьми в погоне за модой тех времен восстановлены до первоначального блеска: с наложными зеркалами и старинными поблескивавшими латунными ручками.

— Рада, что тебе нравится, — сказала мне Барбру, после того как я одобрил тот вкус и ту любовь к старине, с которыми был восстановлен дом.

— Когда мы приехали сюда, все было в полном запустении. Ни питьевой воды, только дровяная печь, никаких двойных окон. Зимой приходилось вставлять внутренние рамы и прокладывать их ватой, чтобы не дуло. Хорошо еще, что уцелели старые стены. До нас никто даже и не собирался перестраивать его или подстраивать, так что все, как в восемнадцатом веке. Мы сделали все, что могли.

Она улыбнулась. Крупная, полная, совсем не такая, какой я ее помнил. Правда, я заметил этот феномен у многих знакомых мне женщин. И у мужчин тоже. Когда дело идет к сорока, тело иногда совсем меняется. Тоненькие, милые девушки раздаются, прибавляя по несколько килограммов то тут, то там. Худощавые, натренированные друзья прошлых лет оказываются вдруг с раздутыми, «пивными» животами. Неужели и меня не минет эта участь? Я ведь уже сократил порции и сухого мартини, и печеночного паштета.

Барбру Халлинг светилась материнством и всеми домашними добродетелями. Лицо сияло радостным ожиданием, отблеск свечей в подсвечниках на столе играл в ее голубых глазах, темные волосы заплетены в косу, и ты понимал — обед удастся. Так оно и было. Вэттэрнская лососина со свежим картофелем и голландским соусом, французские устрицы и божественный земляничный мусс. К рыбе прямо из подвала подавалось прохладное золотисто-коричнево-зеленое шабли. Понимаю, определение цвета звучит странно, но это единственный способ его описать. К сыру Йенс специально принес несколько бутылок пахнущего осенним листом Шеваль Бланк — моего любимого вина, почти такого же, как Санкт, Эмильон и Помероль. Из сада можно было увидеть Шато Петрус, где производят Помероль — одно из самых дорогих в мире красных вин. Интересно, кто платил — предприятие или сам Йенс? — подумал я с чувством небольшой зависти, когда к муссу подали сказочный коквем. Но тут же отбросил все завистливые мысли. Хорошо, что ему повезло в жизни, да и не каждый же день мне удается посидеть за таким обеденным столом. «Откинься и получи удовольствие» — так викторианская мама наставляла свою дочь перед первой брачной ночью. Или «зажмурься и подумай об Англии»? Не помню точно, но в этот вечер мне не надо было жмуриться и думать об Англии, скорее, надо было думать о Франции.

Я сидел между Уллой Нильманн и Сесилией Эн, и вечер от этого не стал хуже. Правда, больше благодаря Сесилии, чем Улле. Густав Нильманн и старый генерал сидели напротив, между ними — хозяйка.

— Дорогие друзья! — Легкое постукивание по хрустальному бокалу серебряной вилкой прервало все разговоры. Йенс поднялся с бокалом в одной руке, поправляя шелковый шарф другой. Он улыбнулся своей открытой, мальчишеской улыбкой. «Видя их вместе, — подумал я, — можно легко поверить, что Барбру — его мать. А вовсе не жена».

— Длинных речей здесь не будет, но как хозяин я разрешаю себе сделать исключение из этого правила и поприветствовать дорогих гостей. Барбру присоединяется. Только бы мне не заговориться! Нам обоим очень приятно, что удалось собрать сегодня вечером так много друзей — и старых и новых, и я надеюсь, что мы проведем приятный вечер и фантастическое лето. Солнце, купание и ветер в парусах! Любовь! Всего, что вы хотите. Сколь!

Мы подняли бокалы. Йенс не был оратором, но то, что он сказал, шло от сердца. Смеркалось. За окнами был разлит невероятно блеклый вечерний свет, который бывает лишь ранним летом. Над столом трепетали язычки стеариновых свечей, бокалы опустошались и наполнялись, и все же что-то не ладилось. Натянутый, вымученный разговор. Взгляды поверх бокалов, намеки. Беглые улыбки, не всегда доброжелательные и вежливые.

— Собственно говоря, Вэттэрн — странное озеро, — сказал Густав Нильманн, взяв кусочек кремового бри, намазывая солнечно-желтым маслом ломтик белого домашнего хлеба и наливая себе темно-красного, пахнущего осенью вина.

— Вначале был морской залив, превратившийся в озеро после поднятия суши, когда исчез лед на Земле. Вот почему в нем сохранились и вэттэрнский голец, и креветки Северного Ледовитого океана. Реликты, которым уже много тысяч лет отроду. Но озеро опасно. Внезапно налетает ветер, начинается шторм. Уже много судов затонуло в Вэттэрне. Говорят, точно известно, что на его дне покоятся остовы 120 кораблей, не говоря о тех, о которых никто не знает.

— Вспомните хотя бы о «Пере Брахе», — вставила Барбру. — На затонувшем во время шторма судне погиб Йон Бауер. И вся его семья. Тогда утонуло двадцать пять человек.