— Очень мило с ее стороны, — сказал я и подумал то же самое. У нее ведь не было никакого повода брать на себя роль моего рекламного агента среди только что разбогатевших директорских жен, желавших отполировать фон, на котором они бы смотрелись. — Да, я знаком с Уллой. Я встречался и с ее мужем. Как раз накануне того, как его убили.

— Какая ужасная история, — Бритта Люндель вздохнула и потрепала Клео по голове. А та, только что встав от послеобеденного сна, терлась о ножку стула и с интересом нюхала черную норковую шубку.

— И как-то не по-шведски, — продолжила она. — Так романтически. Молоденькая девочка убивает Густава за то, что она любила его, а он оттолкнул ее. Она кончает самоубийством. А эти лилии! Как в старом романе.

Я кивнул, соглашаясь. Как в старом романе. Она права. Если все это было так. Но у меня не осталось ни возможностей, ни повода копаться в этом сейчас. Забыта и похоронена вся эта история. Как похоронен и Густав Нильманн. Как и Сесилия.

Я налил ей чашку чая из серебряного чайника. Правда, у меня было такое чувство, что ей хотелось уважаемого шведского кофе, но я посчитал, что чай больше подходит к обстановке и соответствует ее положению. Мы договорились, что я зайду к ней через несколько дней, чтобы посмотреть квартиру и как она хочет меблировать ее. «Хорошо бы что-нибудь в густавианском духе. И немного рококо. Зеркала там, разные бра. Какое-нибудь бюро. А Хаупт — ужасно дорого?»

Стоя под вязами у Кунгстрэдгордена, я улыбался про себя. Она мне нравилась. Свежая, довольная, не попавшая под влияние экономических успехов своего мужа. Я охотно помогу ей. Меня беспокоила только «текстильная» сторона дела. Цвет и материал для гардин и всего остального. Но ведь возможно, что со мной поделится кто-нибудь из коллег. Эрик Густавссон, например. У него хороший вкус в том, что касается меблировки.

Медленно поднимался лифт в доме на Карделльгатан, на одной из немногих улиц в Стокгольме, связанных с Наполеоном, что находится между улицами Стюрегатан и Брахегатан, названия которых — эхо из шведской истории. Карл фон Карделль — значительно более поздний росток на шведском древе. Он был примечательным человеком в области артиллерии, первым шефом артиллерийского учебного заведения на Мариеберг и участником войны против Наполеона в 1812 году.

В большой пустой квартире меня поджидала светловолосая, голубоглазая заказчица из Смоланда, полная энтузиазма. И я прекрасно понимал ее. Квартира была по-настоящему старомодной. Анфилада больших, светлых комнат с окнами на улицу. Высокие потолки, откуда гипсовая штукатурка в виде художественных гирлянд и завитков разбегалась по стенам. Недавно отполированные паркетные полы блестели, в двух комнатах были камины. И я вспомнил вышивку на подушках Имельды Маркос в президентском дворце: «Лучше быть нуворишем, чем вовсе не быть богатым».

Мы измеряли, планировали, обсуждали. Я принес с собой книгу по искусству с большими красочными иллюстрациями, чтобы дать ей представление о различных стилях, но был удивлен ее уверенному вкусу. С моей точки зрения, не было недостатком и то, что для нее составляло проблему.

Тут позвонили в дверь. Постукивая высокими каблучками, вызывавшими эхо в пустых комнатах, она ушла в прихожую. Послышались голоса, дверь открылась, и в проеме появилась Улла Нильманн.

— Какой сюрприз, — она весело улыбнулась мне.

— Да, пожалуй. И спасибо за помощь. Насколько я понимаю, я тебе обязан тем, что я здесь.

— Ты единственный антиквар, которого я знаю в Стокгольме, так что давать совет было нетрудно. И у меня такое чувство, что ты значительно дешевле всех обычных фирм по интерьеру.

«К чему бы это», — подумал я, немного задетый. Но тут же выбросил это замечание из головы. Она права. Я не стану заставлять свою смоландскую подругу засучивать рукава.

После моей первой рекогносцировки и немного легкомысленного обещания прислать первые наброски вскоре после Рождества, мы с Уллой вместе спустились вниз.

— Мне действительно приятно вновь встретить тебя, — сказала Улла, когда мы скользили между этажами. Она улыбнулась мне из-под большой шапки рыжего лисьего меха, точно из такого же была и шуба. Мне всегда нравились шубы, особенно лисьи. Норка слишком искусственна, а каракуль слишком уж для старушек. Нет, красивая шуба из рыжей лисы навевает сладострастное чувство, идущее, возможно, еще от тех вечеров далекого прошлого, когда согревались у костров. Я стоял к ней так близко, что ощущал слабый, свежий запах духов. И смотрел ей в глаза. Она была еще красивее, чем летом. Твердое, напряженное выражение лица ушло, усталость исчезла. Она казалась моложе лет на десять. Или виной тому блеклое освещение в лифте?

— Я нашла рукопись, — сказала Улла, когда я открыл решетчатую дверь лифта. И улыбка исчезла.

Мы вышли в вестибюль, остановились на уложенном квадратами кафельном полу.

— Ты имеешь в виду книгу Густава?

Она кивнула.

— Она лежала под стопкой книг на верхней полке в его гардеробе. Возможно, он считал, что там надежнее, чем в сейфе, где все ее будут искать.

— Ты прочла ее?

На улице было темно. Зимой рано смеркается. Я дотянулся до красного глазка выключателя и нажал его. Из небольшого стеклянного глобуса под потолком заструился бледный свет.

— Да.

— Ну и что же там написано?

— Что ты имеешь в виду?

— Разоблачения. Есть там что-нибудь, что могло стать причиной убийства? Ты же помнишь, как он говорил о «мине замедленного действия» и о «разоблачениях».

Улла Нильманн покачала головой.

— Нет, ничего такого. Во всяком случае, ничего о тех, о ком ты думаешь. Мне казалось, что все должно было быть гораздо серьезнее, но Густав явно изменился. Кое-кому из его коллег не поздоровилось. А некоторым старым политикам даже весьма. Но они все уже мертвы. Так что ни у кого не было повода убивать его из-за мемуаров. Комиссар Асплюнд был прав, несмотря ни на что, — она посмотрела мне прямо в глаза. — Я знаю, что ты не очень веришь в это.

— Ты давала ему рукопись.

— Да. Он читал.

— Ну и?.. — спросил я, немного разочарованный. Он мог бы и рассказать мне об этом. Это ему стоило бы не больше телефонного разговора.

— Он пришел к такому же выводу, как и я. Не мемуары были мотивом.

— Но этого никто не мог знать.

— О чем ты? — она вопросительно посмотрела на меня. Свет погас, и я вновь нажал на красный глазок.

— О том, на что он намекал и над чем подсмеивался. Да и не только об этом. Если бы это все было не так круто замешено и если бы я не слышал, что говорил и делал сам Густав, я не исходил бы из того, что его мемуары лишены были риска.

— Ты, кажется, не веришь, что Сесилия убила его? — укоризненно спросила Улла.

— Вовсе нет, — уклонился я. — Я понимаю, что ошибался. Но согласись, что все это так странно. Хотя сейчас совсем другое дело, когда ты нашла рукопись. Будешь издавать ее?

— Посмотрю, — устало ответила она, будто наш разговор пробудил к жизни те трагические события. — Кстати, ты свободен в пятницу?

— Свободен? Да, пожалуй, если ты имеешь в виду вечер.

— Именно, — и улыбка вернулась. — Я устраиваю небольшой обед. У нас в Стокгольме есть квартира. Да, у меня. Так одиноко жить в деревне в это время года, в большом доме. И холодно. Ты ведь живешь в Старом городе, так что это совсем недалеко от тебя. Стаффан Сассес Грэнд. Знаешь, где это находится?

— Спрашиваешь. От меня это за углом.

— Это очень подходит для твоих криминальных интересов, ведь он начал пиратом у Стена Стуре.

— Кто?

— Стаффан, — рассмеялась она. — Придут некоторые мои друзья, с кем ты виделся летом: Халлинги, и Андерс, и Стина. Потом Габриель, он сейчас в городе на юбилее Карлсберга. Так что добро пожаловать. Если, конечно, у тебя нет чего-нибудь более интересного в этот вечер.

Снег мягко падал на переулки и площади Старого города, застилая и укутывая их. «Варежками из лоскутков» называли мы в детстве большие снежинки, да это и были лоскутные варежки, что кружили вокруг мягкого света уличных фонарей. Я стоял у окна и смотрел на вечерний город. В домах готовились к Рождеству. Почти все окна светились — в большинстве стояли подсвечники для семи свечей, но были и рождественские звезды.