Я всегда любил снег и снегопады. В умеренных размерах, конечно, но есть ли что-нибудь более грустное, чем серые, с пронзительным ветром и слякотью рождественские праздники? Продление ноябрьской удручающей тягомотины, когда возникает искушение думать, что солнце исчезло навсегда в ритме укорачивающихся дней. Я люблю Рождество. Покойное, приятное. На улице холодно, много снега. В доме тепло и прекрасно, особенно когда в камине трещит огонь. Хорошая еда, хорошие книги. Прогулки. Но в рождественский вечер лучше быть не одному. Для холостяка это проблема. Сидеть перед телевизором у накрытого рождественского стола и выпивать с Калле Анка и другими ведущими телепередач я не в силах. На сей раз я избежал этой проблемы. Меня пригласила старая тетка по отцу на Риддаргатан. Не бог весть что, но все же несуетное, спокойное Рождество, традиции и воспоминания детства. Приятный разговор о близких и дорогих, уже давно ушедших.

Но сегодня вечером все будет иначе. Я весь был в ожидании вечеринки у Уллы. Давно я не обедал с кем-нибудь, кроме Клео. Она, конечно, приятная дама по застолью, но что поделаешь — разговор кажется однообразным, состоящим главным образом из монолога с моей стороны, время от времени прерываемым мяуканьем, которое, честно говоря, не участие в беседе, скорее требование добавки салаки. Осень была длинной и трудовой, и право же, неплохо выйти куда-нибудь и опять побыть в компании. У всех гостей Уллы, веселых и приятных, было, с моей точки зрения, то преимущество, что я их знал. Мы уже раньше встречались, хотя не всегда при приятных обстоятельствах. Смерть Густава заставила меня подозревать их всех в убийстве, даже в двух убийствах.

Я улыбался, глядя на идущий снег. По крайней мере я расслабился. Поиграл в детектива, как говорит Калле Асплюнд в печальные моменты, когда ему кажется, что я на что-то наткнулся. Дело было закончено, и я спокойно мог посвятить себя рождественской ветчине и рождественской водке.

Спустившись на улицу, я остановился. Насладился тишиной и покоем между старыми домами. Снегопад стих. Снежинки падали спокойно и с достоинством. Чёпманнгатан была тиха и пустынна. Снежное покрывало улицы не нарушено ногами пешеходов, машины не оставили своих грубых следов от колес. Старый город окружал меня, словно на литографии Билльмарка. Святой Йоран и его бронзовый конь почти укутаны снегом, скрыты горами взбитых сливок. В темном небе поднят его белый меч. Прекрасно, что в такую погоду не надо ни такси, ни автобуса. Я просто свернул за угол и попал на Стаффан Сассес Грэнд.

В прихожей Уллы Нильманн было тесно. Андерс Фридлюнд, стоя на одной ноге, пытался снять строптивую галошу, а Стина в другом углу расстегивала теплую кофту. Они кивнули мне без всякого энтузиазма. Крючки на маленькой полочке были забиты вязаными куртками и объемистыми шубами, и свое пальто я украдкой положил в спальню Уллы.

В большой общей комнате уже горел камин. На низких столах стояли огромные охапки рождественских тюльпанов. Повсюду горели настоящие свечи. Пахло глинтвейном, хвоей, а с подоконников доносился запах гиацинтов. В камине потрескивало, а из-под широких деревянных балок низкого потолка звучал Моцарт.

— Добро пожаловать, Юхан. Как приятно, что ты пришел.

Улла подошла с улыбкой на устах и небольшим стаканом глинтвейна в руках. Поцеловала в щеку и сунула стакан мне в руку.

— Это не обычный глинтвейн из магазина. Но ты ведь домой пойдешь пешком, так что никакой опасности нет. Ты всех здесь знаешь, не так ли?

Я осмотрелся. Да, знаю. Йенс Халлинг стоял у камина и разговаривал с Бриттой Люндель, моей последней клиенткой, озабоченной меблировкой квартиры на Карделльгатан. Габриель Граншерна разговаривал с Барбру Халлинг. Он шумно смеялся, а она, в восторге, соглашалась с ним. Уж не истории ли из жизни рекрутов рассказывал он? Рядом с ними стоял Бенгт Андерссон. В последний раз мы виделись в церкви Скага летом — в дождливый грозовой день. Что он здесь делает? Он не подходит этой компании ни по возрасту, ни по своему социальному положению. «С точки зрения Уллы», — подумал я. Она годилась ему в матери да и не общалась раньше с молодыми журналистами. Я сам с грехом пополам пролез сквозь ее социальное игольное ушко. Фу, какой я противный. Ведь несмотря ни на что, было Рождество, и нельзя приписывать людям мысли, которых у них нет. Хватит с меня. Я уже положил шапку Шерлока Холмса на полку. Или у него была шляпа? Во всяком случае, что-то спортивное.

Я шел по кругу, чмокал щеки, пожимал руки. Улыбался и болтал. Пропустил еще стаканчик глинтвейна и начал приходить в форму.

— А это Ниссе, — услышал я веселый голос за спиной.

Это была Бритта Люндель. Рядом стоял мужчина лет шестидесяти. Кругленький и дородный. Светлые маленькие глазки, блестевшие меж небольшими желваками жира. Он выглядел как радостный поросенок из марципана. И совсем не походил на биржевых матадоров в мелом нарисованных костюмах на рекламных щитах фирмы Ролекс по дороге в Сити.

— Привет, — сказал он, протягивая мне руку. Решительное рукопожатие. — Я слышал, ты помогаешь Бритте обустроить квартиру. Мне лично кажется это ненужным, но решает она. Дома, — и он рассмеялся.

— Нет, ты невозможен, — Бритта состроила гримасу. — Если бы он добился своего, у нас стояли бы тяжелые, продавленные кожаные диваны. Ковры и книжные полки со стеклянными вазами. Никакого чувства изящного.

— К счастью, у тебя оно есть, — и он добродушно похлопал ее ниже спины. — Хотя мою спальню ты не тронешь, а на мою контору вообще наплюй. В остальном размалевывай квартирку, как хочешь. Позволь Хуману расставить там все имеющиеся у него бюро в стиле рококо.

Ниссе Люндель улыбнулся и посмотрел на меня. Я понял: по его мнению, я занимаюсь не мужским делом. Сомнительное это занятие — помогать женщине обустраивать квартиру. Не на этом надо делать деньги. А в соседнем квартале. У Стурторьет, где биржа.

Улла накрыла на кухне шведский стол на раскладных подставках из выщелоченной сосны, устроив репетицию рождественского ужина. Ничего не было забыто. Здесь присутствовало все: от телячьего заливного до мясных фрикаделек, от вэстерботтенского сыра до свинины в горшочке с хлебцем. Гостей поджидали и три сорта водки в запотевших бутылках: «Херргордсбрэнвин», «Лёйтенс» и «Бэска дроппар».

— А теперь берите, сколько хотите, — пояснила Улла. — Подходите много раз. Садитесь, где хотите: и в гостиной, и в салоне. Не облейте только стулья и столы. Так будет приятнее. Неформально. Никто не обидится, если за столом попадется не тот сосед. А случится наткнуться на нудного собеседника в углу дивана — меняйте место.

— Не страшно, — пошутил Андерс. — Зануд среди нас нет.

Он уже успел запастись рюмкой водки, и Стина недовольно смотрела на него через стол. «Лучше поостерегся бы, — подумал я. — Он знает, что может случиться, если он сорвется. Возможно, она расскажет свою маленькую тайну. Ту, которую знают только они вдвоем. И Бенгт Андерссон».

С полной тарелкой в одной руке и рюмкой «Лёйтенс Аквавит» в другой я угодил в угол софы рядом с Бенгтом. Говорить с ним мне не особенно хотелось, но оставалось единственное свободное место, когда я пришел из кухни.

— Я случайно попал сюда, — сказал он, словно пытаясь объяснить, почему сидел здесь.

— Да? — удивился я.

— Мы с Уллой столкнулись в «НК» как-то после обеда, и она пригласила меня. Хотя не стоило мне приходить.

— Почему?

— Потому что я продолжаю верить, что они ошиблись, — грустно ответил он и взглянул на меня.

— Кто они?

— Полиция, конечно.

Я разложил салфетку на коленях, подтянул к себе тарелку, а высокую рюмку с водкой поставил в пределах досягаемости у серебряной вазы с красными тюльпанами.

— Хотел бы дать тебе совет, — я медленно и методично готовил себе бутерброд: вэстерботтенский сыр на хрустящем хлебце. К нему чуть-чуть «Лёйтенса», и никакая французская кухня не сравнится с этим. — Оставь все это. Ты ничего не сможешь больше сделать. Да и я тоже. Я понимаю, ты думаешь, что они ошибаются. Где-то в глубине души — я тоже. Но ты знаешь одну вещь?