Открылась дверь. Вошла остроглазая секретарша с двумя белыми кофейными чашечками на синем подносе. На одной из них было «I love New York», на другой — «Radio Gotland».

— А венские булочки? — жалобно спросил он и посмотрел на нее глазами расстроенного сенбернара. — Где мои венские булочки?

— Ты их съел вчера вечером, — сухо ответила она. — Разве не помнишь? Коньяк и венские булочки с этим австрийским писателем, с тем, с которым ты ел ланч до восьми часов.

— А, черт, — Лассе Сандберг вновь вцепился себе в бороду. — Но зато какую книгу он сделает! Настоящий пороховой погреб.

И он посмотрел на меня, словно пытался понять, зачем я здесь.

— Пороховой погреб, — сказал я, подхватывая образ. — Ты, кажется, нацелен на сильные эффекты. Громкие сенсации.

— Пожалуй. Кое-что в этом направлении. Критика общества. Дебаты. Мемуары.

— Знаю. Поэтому и пришел.

— Ты сам собираешься написать мемуары? — С интересом посмотрев на меня, он положил в чашечку четыре кусочка сахару и размешал шариковой ручкой.

— Нет, боюсь, что они не заслуживали бы издания. Речь идет о книге Густава Нильманна.

Он замолчал. Открытость исчезла. Он с подозрением уставился на меня поверх очков.

— Ты журналист?

— Нет, торговец антиквариатом.

— Торговец антиквариатом? Ничего не понимаю. Что у тебя за интерес к мемуарам Густава?

— Он умер, убит, как ты знаешь. Я совершенно случайно встретился с ним незадолго до убийства. Я знаю многих его хороших друзей. Потом я разговаривал об этом с полицией, а сейчас случайно оказался в Стокгольме и решил заглянуть сюда и поговорить с тобой.

Я умолк, почувствовав, насколько слабо все это звучало. Да и Лассе Сандберга, кажется, я не убедил.

— Ах вон оно что, — сказал он, и два печеньица исчезли в диких зарослях седой бороды. — Ты говоришь, что знал Нильманна. Ну и что же ты хочешь?

— У меня есть версия. Он откровенно говорил о том, что его книга должна стать «миной замедленного действия» и бог знает еще чем. Сейчас Нильманн убит, рукопись исчезла, украдена. Мне кажется, что сделал это убийца, а книга — причина убийства.

— Ты полагаешь, что кто-то хотел предотвратить ее публикацию и был в таком отчаянии, что пошел на убийство?

— Вот именно. И я подумал, что у тебя должна быть где-нибудь ее копия и что ты, может быть, знаешь, кому он мог наступить на мозоль.

— Полиция уже побывала у меня. И я сказал им все, как было. Да, с год назад я связывался с Густавом Нильманном и попросил его написать для меня мемуары. Так я делаю свой бизнес. Я отыскиваю всех дьяволов с интересным прошлым или тех, кто был связан с чем-нибудь особенным, и прошу их писать. Одну из самых примечательных автобиографий последних лет, что я издал, я получил в мужской уборной в ресторане «Подвал оперы». Он стоял у писсуара, я прямо подошел к нему, и он был так ошарашен, что сразу сказал «да», не выпуская прибор из кулака. Хотя, конечно, это был не Густав. Но он тоже сразу сказал «да». Он был как раз в моем духе. «Много голов полетит», — сказал он мне. Я это хорошо помню. Это то, что надо, и хорошо расходится. Народ любит читать о старых скандалах. И о новых тоже. Кстати, об этом же он говорил и на ланче.

— На каком ланче?

— В день его убийства. Я заезжал к нему, чтобы немного поторопить. Хотел издать книгу перед выборами, сделать политическую ставку, если бы полетела нужная голова. Но теперь вот ничего не выйдет, — добавил он печально.

— А кто еще был на ланче?

— Только его жена, Улла. И еще какой-то генерал Грангрен. Я и у него попросил мемуары, но он обозлился на меня. А Густаву казалось это интересным. И он советовал ему писать. И Халлинг был там тоже. Потом Сесилия, конечно же. Она чертовски мила. Глядишь на нее — и просто слюнки текут. Я понимаю, почему Улла бесится. Но Густав всегда говорил, что он ей как отец. Хотя черт его знает.

— Но никакой рукописи ты не видел?

Он покачал головой.

— То же самое я сказал и полиции. Я понятия не имею о деталях книги. Знаю лишь, что основной упор должен был быть сделан на годы его политической активности и на время работы в СЭПО. Но никакой рукописи не видел. Правда, есть еще одно, конечно.

— Что именно?

— Он получил солидный аванс. И не только это. Еще и пособие.

Я вопросительно взглянул на него.

— Нет, он лично не нуждался в деньгах, просто они нужны ему были, чтобы взять Сесилию ассистенткой. Она должна была навести порядок в его старых бумагах и вырезках, да и во всем, что ему удалось собрать.

— Я знаю. Я встречался с ней. Мы с ней были в кафе-кондитерской.

— В кондитерской? — он рассеянно съел последнее печенье. — Назвал бы ты «Кафе-Опера», я бы понял лучше. Она предпочитает сухое мартини, нежели кофе с пирожными.

— В этом я не очень уверен.

— Ты нет, а я да. И Густав. Я видел их там вместе. А оттуда я забрал их на обед в «Сталлис». Своих писателей нужно держать в хорошей форме, да и кроме того, приятно сходить в ресторан. И я скажу тебе: вот там-то и обнаружился злой умысел Густава.

И вновь грохочущий смех взвился к потолку. Он снял очки, вынул пестрый носовой платок из нагрудного кармана и шумно высморкался.

— Да и Сесилия не из тех, кто теряется. Да, черт возьми, хотелось бы опять стать молодым. Но я завязал. Нет, вовсе не потому, что не подворачивается случай. Много еще невест жаждут издать свои книги. Но я не хочу быть эмоционально заангажирован, если ты понимаешь, что я имею в виду. И Густаву тоже стоило подумать об этом. Если в его возрасте распускаешь нюни, становишься просто смешным. Девочкам сначала весело, а потом они сбегают с одногодками и оставляют тебя ни с чем. Нет, черт возьми, почитай лучше об этом в книгах. Ему надо было держаться Уллы.

И тут затрещало настольное переговорное устройство.

— На проводе Нью-Йорк, — сказал голос секретарши. — Джон Диллон.

— Хорошо, — ответил Лассе Сандберг. — Прости, Хуман, но мне надо поговорить. Большой бизнес. Я дам им самый крупный аванс в истории издательского дела. Это будет книга года, а я буду подметать пол Бонньерами и Норстедтами[8]. Пока.

Взмахом руки он закончил аудиенцию и взял телефонную трубку, а я ушел.

— Стой, черт возьми! — закричал он мне в след. — Возьми немного книг! Скажи девочкам, что я разрешил порыться на полках. И дай знать, если найдешь убийцу. Может, и напишешь об этом.

Чуть позже я уже стоял на улице с полной пластиковой сумкой книжных новинок. Во всяком случае, мой визит окончился положительно, размышлял я, переходя через по-летнему зеленый Хумлегорден к Стуреплан. Убийцы я не нашел, но книг хватит на весь оставшийся отпуск, даже если все время будет идти дождь. А чего, собственно, я ждал? Полиция уже побывала здесь и вычесала тот же ноль. Рукопись исчезла, а копии не имелось. По крайней мере в издательстве. Но оставалась еще Сесилия. Она должна знать, о чем Густав планировал написать книгу. О ком он говорил, о каких событиях и эпизодах рассказывал.

Эта мысль пронзила меня внезапно в момент, когда я объезжал статую Линнея у Королевской библиотеки. Убийца мог размышлять таким же образом. Значит, Сесилия Эн в опасности, поскольку она опасна для его жизни.

Возвратившись из конторы бородатого издателя, я пообедал на площади Стурторьет. Не совсем на площади, а рядом, в ресторане, где летом столы накрыты на свежем воздухе. На большом поджаренном ломте хлеба — куча очищенных, розовых и пухлых креветок под тончайшим кусочком лимона. Горку майонеза отодвинул в сторонку, но оставил веточки укропа, поданные как гарнир. Мне лень готовить себе обед дома на Чёпманторьет; летом, когда погода хорошая, я люблю посидеть на Стурторьет. Однажды там я даже сделал предложение красивой девушке. Но это другая история.

Стурторьет — сердце Швеции. Именно здесь оно начало биться, по крайней мере для меня. О, сколько событий произошло здесь! И стокгольмская «кровавая баня»: во время оной правивший тогда Швецией победоносный датский король Кристиан казнил шведскую оппозицию. В Швеции его звали «тираном», а в Дании «милостивым». Но историю всегда писали победители. В те времена площадь была покрыта медью, здесь был позорный столб, теперь сюда вернулся фонтан, гастролировавший на площади Брункебергсторг до тех пор, пока не удалось сломить сомнительные амбиции организаций, занимающихся планированием города.