Напротив — цвета жирных сливок классический фасад Биржи, где не только маклеры выделывают фортеля руками, заставляя вздрагивать и правительство, и мелких вкладчиков, но и где на верхнем интеллектуальном этаже заседает Шведская академия. За Биржей возвышается терракотовый бастион Большой церкви. Из башни раздался звон двух ударов медного колокола и прокатился над черными крышами, на которых ворковали голуби. Более семисот лет назад там была основана первая сельская церковь. Самым почитаемым святым здесь был Николай Мученик, и его именем освящена церковь. Покровитель и защитник мореходов и детей, он стал потом рождественским гномом и Санта-Клаусом. К нам эта традиция дошла из Малой Азии, где, как считалось, он был епископом. Его культ распространился по всему Западному миру, а в Англию он пришел в образе Вильгельма Завоевателя. Около церкви на большом склоне стояла его большая статуя, у которой раньше перед выходом в море осуществлялись жертвоприношения.
С этой старой церковью, как и с площадью Стурторьет, многое связано в истории Швеции. Здесь короновались и королева Бланш из Намюра, имя которой звучит в устах любой матери, качающей на коленях свое дитя, и Магнус Эрикссон[9]. Свою первую проповедь на шведском языке в эпоху Реформации прочел здесь Олаус Петри[10]. «Улоф в корзине» звали его непочтительные горожане. В этой церкви короновалась и стройная ясноглазая Карин Монсдоттер в бархатной мантии, расшитой жемчугом, стоя рядом со своим супругом Эриком XIV — гениальной, но трагической фигурой в кровавом спектакле королевского рода Ваза в эпоху Ренессанса. Словно предвещая ему судьбу, подслеповатый канцлер Нильс Юлленшерна в разгар церемонии из дрожащих рук выронил королевскую корону. Прежде чем он был убит собственным братом, здесь, на тех же хорах, ему было объявлено о потере права на корону и пожизненном заключении. Много лет позже, в день летнего солнцестояния, здесь короновалась другая королева, Кристина. Сначала она проехала через Триумфальную арку на площади Густава Адольфа с литаврами, барабанщиками и государственными советниками в каретах, запряженных шестерками лошадей, и со всеми государственными регалиями: скипетром, мечом, ключом и булавой. Сама Кристина в платье, усыпанном жемчугами и брильянтами, ехала в карете, запряженной шестью белыми с серебряными подковами лошадьми. У церковных ворот ее встречал архиепископ. Здесь короновались и Бернадотты; из-под старых сводов церкви телевидение вело прямую передачу на весь мир, когда июньским днем венчались ныне здравствующий король Карл Густав и королева Сильвия.
Но не только королевские судьбы связаны с этой старой церковью. Стриндберг сделал в ней интересную находку: маленькую коробочку с осколком кости, завернутым в кусочек льняной ткани и пергамент. Пергамент гласил, что осколок кости — реликвия, поскольку принадлежала святому Ёрану, покровителю Стокгольма. Фрагмент борьбы Ёрана с драконом был запечатлен в превосходной статуе Нотке внутри церкви. Тот же самый фрагмент борьбы изображает статуя на Чёпманторьет, только в бронзе. Но с реликвиями и мощами следует быть осторожным. Я улыбнулся, вспомнив о бедренной кости святого Кристофера. В Вене, в соборе Стефана, ей поклонялись столетиями, пока не выяснилось, что она принадлежала мамонту.
Сейчас, правда, все реликвии находятся в музеях и архивах. Новые времена пришли со своим добром и злом. Я смотрел на дома, окружавшие площадь. Новая чума — опустошения, вызванные раком атмосферы, — оставила свои следы, хотя еще не столь глубокие, как в остальной Европе. Загрязненный воздух, загазованность, сернистое окисление способствовали коварному разрушению: выветривающиеся песчаные фасады, коррозия железных и бронзовых скульптур. Множество свидетельств этому я обнаружил, когда спускался к табачной лавке, чтобы купить газету «Экспрессен». Исчезает красивая роспись над порталом старого серо-красного дома. Ее не спасает даже написанный по-немецки псалом, гласящий о Нем, «который должен исцелить».
Я рассеянно листал газетные страницы. Внутриполитическая жизнь едва шевелилась в отпускном безветрии. Осенние выборы отбрасывали тень предстоящих баталий на теплый летний день; результаты нового опроса общественного мнения производили впечатление, что оппозиция плетется в хвосте. Но толкование этому, как и всегда, давалось разное. Секретарь социал-демократической партии радостно пояснял, что повышение на один процент в пользу его партии свидетельствует о попутном ветре, значит, призывы дошли до избирателей и находят одобрение. Его буржуазные коллеги говорили об ошибочности отбора, об отсутствии обоснований. «Главное — сами выборы» — заявляли центристы, а умеренные поддакивали им: «Временное колебание общественного мнения следует рассматривать в перспективе». Коммунисты недовольно намекали на манипуляции в формулировке вопросов, ставящие небольшие партии в неблагоприятные условия. Народная партия, наоборот, была довольна, что удалось консолидировать силы перед осенней борьбой. В центре страницы я увидел фотографию. Прямо на меня смотрел Андерс Фридлюнд. «Мы победим», — радовался он, улыбаясь объективу. — «Если тенденция сохранится, осенью верх возьмем мы».
«Возможно», — подумал я и отпил глоток тепловатого пива. «Политика — искусство возможного». Впереди еще несколько месяцев. Предвыборная кампания едва началась, и многое может случиться.
Размышляя, я отложил газету и заказал кофе. Связан ли Андерс как-нибудь с убийством Густава Нильманна? Мемуары должны были выйти в начале сентября. Всего за несколько недель до выборов. А что сказал Лассе Сандберг? Что-то вроде того, что он хотел издать книгу прямо перед выборами, чтобы внести свою политическую лепту. Сделать так, что полетят некоторые головы. Может, Андерсу и пришлось бы оказаться на плахе? Неужели мемуары содержали что-то такое, что могло проколоть фридлюндский предвыборный баллон и спустить его обратно на землю? Или даже взорвать? Да, многое поставлено на карту для того, кто мечтает стать премьер-министром. Но я отбросил эту мысль. Нет, Андерс не мог быть замешан в чем-нибудь серьезном, ему нечего бояться мемуаров Густава. Швеция — небольшая страна, и такого рода тайны быстро стали бы достоянием общественности. Да и были ли у Густава основания устраивать скандал вокруг своего друга? Нет, все это притянуто за уши.
Можно ли сделать такой же вывод в отношении всех остальных? Не опасался ли чего-нибудь Йенс Халлинг? Или старый генерал? Не говоря уж о Сесилии или ее друге. Нет, все это нелепо и отпадает. Те немногие, кого я встретил в кругу друзей Густава, не настолько интересны, чтобы быть обладателями мрачных тайн, которые заставили бы облизываться издателей, жаждущих душещипательного чтива. Я не позволил фантазии увести меня в сторону. У такой личности, как Густав Нильманн, большую часть жизни находившейся в лучах прожекторов общественности, неслыханно много контактов. Его убийца должен явно обитать где-то далеко от Аскерсунда, а мотив убийства — куда более утонченный, чем страх быть разоблаченным в его мемуарах. А тот факт, что я встретил группку людей вместе с Густавом на обеде накануне его убийства, вовсе не означает, что они — потенциальные убийцы.
Пообедав вечером у Клео и фру Андерссон — фрикадельки с картофельным пюре и тонкие ломтики свежемаринованных огурцов, — рано утром следующего дня я вновь отправился в Тиведен. Несмотря на открытое окно, в машине было жарко и душно, как перед грозой, когда я, пристроившись за бесконечными караванами смердящих дизельных грузовиков и качающихся «дачах на колесах», продвигался по узким извилистым дорогам, где запрещены обгоны и ограничена скорость после Мариефреда и Стрэнгнэса. Приближаясь к Аскерсунду, изнывая от жары и в дурном настроении, я свернул с главной дороги. Через несколько сот метров неожиданно сверкнул дорожный указатель: «Пляж — 400 м». А я никуда не спешил, меня никто не ждал. И я свернул на небольшую дорогу из гравия, полавировал между лужами, оставленными грозой, и вскоре уже лежал в плавках на стареньком вытертом коврике, щурясь от солнца, чувствуя, как тело медленно впитывало его тепло, и готовясь к темноте озерной воды. Иллюзий относительно ее температуры у меня не было — раннее лето не купальный сезон. По крайней мере для меня.
