— Какой машины?

— Вечерней, — ответил он нетерпеливо. — Той, что ты слышал. Это машина Бенгта Андерссона. Ее друга. Кто-то видел его белый «вольво» и рассказал нам. Пенсионерка-учительница снимает участок как раз рядом с господским двором. Она запомнила машину, потому что он так спешил. Гравий залетел в ее сад, когда его занесло.

— А что говорит Бенгт?

— Что вечером он приезжал туда. Что сначала он позвонил, потом постучал, но никто не ответил. Он подумал, что она хотела поцапаться с ним, разозлился и уехал. Горячий темперамент, — сухо констатировал Калле.

— И это похоже на правду? Он что, не мог, как я, посмотреть через окно?

— Возможно, он не так любопытен. Или более застенчив. Как бы там ни было, но у меня нет повода подозревать его. Он не мог пройти через запертые двери.

— Может быть, и не мог. Но ты думал о том, что у него действительно были свои мотивы говорить о смерти Густава Нильманна? Отвергнутый любовник, la passion dangereuse[12]. Ты проверил его алиби?

— Да. Он работал на газету. Делал где-то репортаж. Я его сам читал. Про одну старушку, которой исполнилось сто лет.

— Одно доброе дело не может помешать другому. Вполне возможно взять сначала интервью у старушки, а потом поехать дальше и убить Нильманна.

— Юхан, проблем у меня предостаточно. Не усложняй без нужды мое представление о мире.

— И еще одно.

— Что еще? — он начал сдаваться.

— Сесилия покончила с собой, выпив рюмку ликера. А что свидетельствует о том, что Густав не сделал того же?

— А сейчас ты переходишь границы и приличия, и моего терпения. Ты прямо как вечерняя газета. У меня нет больше времени болтать с тобой.

— Во всяком случае, спасибо за последний прием. Ланч был превосходен. Ты непревзойденный хозяин дома. Увидимся на похоронах. Привет.

Я положил трубку, прежде чем он успел ответить, и улыбнулся. Калле сейчас нелегко. На него давят все сильней с разных сторон. Самоубийство Сесилии не облегчило положения. Да и я обрушился на него во всем своем великолепии с умными не по годам советами и указаниями, вмешался и спутал причудливыми выдумками ход его мысли.

Пришла суббота с сияющим солнцем на ясном небе. Провинциальная церковь в стиле нидерландского барокко из темно-красного кирпича возвышалась на холме у озера, древнее культовое место, гробницы и археологические находки которого указывают на далекие-далекие времена. Монументом времен шведского великодержавия стоит эта церковь, геральдическим лебедем в своем гнезде у озера.

Место стоянки машин оказалось забитым. Пришлось проехать мимо площади, найти свободное место, а потом возвращаться пешком. Но в Аскерсунде невозможно уехать от чего-нибудь далеко. У самого портала торчала стая фотографов. Сверкали объективы камер, телевидение было тут же. Но щелчков я не слышал, когда подошел. Здесь ждали более важных трофеев.

Церковь была почти забита, но мне повезло, и я угодил на место впереди, так что мог вблизи следить за всей церемонией. Справа в глубине сидела женщина в черном и черной шляпе с вуалью. Очевидно, Улла Нильманн. Остальных гостей было трудно определить по спинам, но мне показалось, что я узнал волнистые волосы Барбру Халлинг рядом с кудрями «цвета мыши» Стины Фридлюнд. В интеллектуально утонченных сферах, в которых она вращалась, подкраска волос считалась, наверное, не comme il faut[13], а признаком легкомыслия и уступкой коммерционализму. Не потому, что я видел проблемы помощи природе, просто вкусы разные.

Гроб стоял перед алтарем с роскошным заалтарным прибором в стиле барокко с распятием на Голгофе из слоновой кости на светло-голубом фоне. Рядом с воскресшим Христом виднелись два герба на щитах — знатный жертвователь не хотел оставаться безвестным. За ними покоился граф Оксеншерна в дорогом оловянном саркофаге, изысканном образце искусства литья. Рядом почивали вечным сном его жена и ее второй муж, за которого она вышла, будучи уже вдовой. Их саркофаги значительно проще. Но это свидетельство не недостаточного почтения, а след политики затягивания поясов того времени. Рыцарство и знать обязаны были проявлять сдержанность во внешней роскоши, лишь коронованных персон хоронили в саркофагах из олова. Порядок должен был соблюдаться даже после смерти.

В этом отношении гроб Густава был и скромнее и красивее, покрыт шведским флагом. По обе стороны высились горы цветов и венков. В ногах — большой букет полевых цветов. От Уллы? Сзади стояли серьезные мужчины со знаменами различных видов. Приглушенно играл орган. Говорили тихо, почти шепотом. Время от времени слышалось шуршание страниц псалмов, покашливание.

Церемония была красивой, хотя немного и затянулась. Ораторы сменяли друг друга. Список не из худших: ведущие политики, и в отставке и действующие, они заверяли его в своей благодарности. На смену им вступали властелины средств массовой информации, промышленные магнаты. Старые коллеги, старые друзья.

Я перестал внимательно следить за происходившим, мысли потекли сами по себе и покинули своды церковного помещения, где я сидел наискосок от кафедры, с ее резьбой из слоновой кости, несомой толстенькими херувимчиками. Удастся ли когда-нибудь схватить его убийцу? Кто угодно мог в тот вечер отправиться к беседке. Но не у любого были для этого достаточно серьезные мотивы. Многие не любили его, многие, возможно, побаивались «разоблачений» в его мемуарах, но достаточно ли этого? Неужели кто-то взялся за цианистый калий, рискуя получить пожизненное заключение и бесчестье неприятных публикаций, которые через какой-то год будут столь же интересными, как прошлогодний снег?

После похорон последовали поминки в господском доме. Улла принимала в библиотеке, где за несколько дней до этого мы сидели с ней и говорили об убийстве. Я держался на почтительном расстоянии, взял ее за руку, пробормотав какое-то соболезнование. Она слабо улыбнулась и поблагодарила за то, что я захотел прийти. Я уступил место следующему в очереди, губернатору Эстерготланда. И вот я уже стоял на террасе и пил чай. Повсюду разговаривали и шумели гости, выглядя весьма неуместно в своих темных одеяниях в лучах яркого солнца.

Меня всегда удивляло почти оживленное настроение, обычно царящее после похорон. Иногда оно переходит в почти неприлично веселое. Не то что все смеются и шутят, нет, просто печаль куда-то внезапно исчезает. Наверное, это реакция на торжественную церемонию в церкви, расслабление после нервного стресса. А в случае с Густавом оно, возможно, усилилось тем, что многие гости не были его личными друзьями, а представляли какое-нибудь учреждение, общественный институт.

Я поискал кого-нибудь из знакомых, с кем мог поговорить, а не просто перекинуться парой слов за чашкой чая. И увидел Андерса Фридлюнда.

— Поздравляю, — обратился я к нему.

— Поздравляешь? — Он неуверенно посмотрел на меня сквозь очки в золотой оправе.

«Типичный интеллектуал, — подумал я. — Неужели он действительно мог поступиться своей линией и вернулся к своим хижинам? Разве возраст телевидения не требует более отеческой интонации от того, кто хочет стать премьер-министром?»

— Да, с результатами опроса общественного мнения. Похоже, ветер в твои паруса.

Он улыбнулся. Теперь он врубился и понял, что я имел в виду.

— Спасибо! Я исхожу из того, что ты разделяешь наше учение. Если нет — скажи, я обращу тебя в нашу веру. Не потому, что я преувеличиваю значение таких опросов. Но все равно приятно. Не знаю, насколько они представительны и насколько действительно честно отвечают те, кому задают эти вопросы по телефону. Речь ведь идет о тайном голосовании. Но это психологически важно и для тех, кто занимается выборами, и для нас, проводящих свою политику, и для оппозиции. Земля качнулась у них под ногами.

— Осенью, может быть, тебя будут величать «премьер-министром»?