— Там, внизу, Вэттэрн. Правда, это лишь озеро Альстен, но оно непосредственно связано с Вэттэрн. Вот так я и живу.

Он обвел рукой залитую солнцем большую комнату. На потолке сверкнула густавианская хрустальная люстра. Солнце высекало блестящие искры из отшлифованных подвесок. На полу большой бледный ковер, а вдоль длинной стены напротив окна стояла густавианская мебель под овальными родовыми портретами хорошей работы. Очевидно, Бреда, Вертмюллер и Паш. Возможно, и другие. Мне не хотелось подходить ближе и рассматривать подписи. У обеих коротких стен стояли бюро со вздутыми животами стиля раннего рококо. Серебряные ножки поставлены на серо-зеленые пластины из кольмордовского мрамора. Часы с маятником тикали на небольшом игральном столике. Но тут после восемнадцатого столетия время остановилось.

— Здесь фактически ничего не трогали с тех пор, как мы перебрались сюда. Наша семья, хотел сказать я. Мы купили Торп в середине восемнадцатого века, и с тех пор имение переходило из поколения в поколение. И каждое поколение добавляло сюда свои вещи, но отсюда ничего не вывозилось. Так что ты видишь довольно уникальный интерьер.

Я следовал за ним из комнаты в комнату, и мое сердце наполнилось преступным желанием обладать — «scelerata habendus», как говаривали древние римляне. Если провести здесь аукцион, то Габриель сможет не беспокоиться за свою старость, подумал я и посмотрел на коллекцию больших блюд из Ост-Индии, плывущих по стенам столовой, где 24 чиппендейльских стула из темного красного дерева стояли в ожидании гостей вокруг продолговатого, отливавшего чернотой стола.

— А вот и наш старый знакомый.

Я остановился перед игральным столиком у одной из стен. Но заинтересовал меня не стол, хотя он и был красив. На его блестящей поверхности стояла изысканная ост-индская суповая миска в бело-сине-золотых тонах. Она была украшена маленькими коронами с государственным гербом в лавровом венке. А в самом низу золотом было написано: «Грипсхольм».

— Откуда это у тебя?

— А, это один древний родственник купил в начале девятнадцатого века. На аукционе. Кажется, это было даже во дворце, в Грипсхольме.

— Надеюсь, ты следишь за ее сохранностью? — спросил я. — Ведь она принадлежала Густаву III. Он получил ее от Ост-Индской компании. Тогда в сервизе было более 700 предметов, но более половины исчезло еще до продажи. Потом Карл XV и Оскар II пытались скупить их обратно, так что большинство вещей находится сейчас в Национальном музее и в Грипсхольме. Поздравляю! Если ты продашь ее, ты сможешь опять заполнить свой винный погреб.

— Нет, спасибо, — улыбнулся он. — Я понимаю, у тебя чешутся руки. Но об этом я буду думать, когда состарюсь. А вино выпьют без остатка мои друзья.

— Кофе подан на террасе.

Я обернулся. В дверном проеме стояла женщина в черном и белом. Мрачная правая рука Габриеля. Во всяком случае, мрачной была ее униформа, но это, наверное, традиция. Прислуга должна была ходить в черном и белом. И все тут. Никаких фривольностей и новомодностей. Они не устраивали старых генералов и графов в унаследованных от отцов родовых имениях.

— Вэттэрн — удивительное озеро, — Габриель показал вниз в сторону блестевшего между зеленым тростником залива. — Капризное и упрямое. Мне кажется, что мой старый родственник Вернер фон Хейденстам сравнивал его с женщиной: бурное и воинственное, способное вскипеть внезапно и без всякого предупреждения. Об этом озере есть много рассказов и сказаний. Кое-кто даже верит, что Вэттэрн под землей соединен с озером Буден в Швейцарии. Уверяют, что там нашли утонувшую старую женщину с книгой псалмов из церкви Хаммар, что находится здесь поблизости. Верили также и в подземную связь между Вэттэрн и Вэнерн. Судоходство раньше здесь действительно было оживленным. А Йёнчёпинг был одним из крупных портов, куда стекались эмигранты, чтобы ехать дальше, в Гётеборг и Америку. В начале двадцатого века около 700 судов были приписаны к портам на Вэттэрне. Еще в мою молодость в порту Аскерсунда всегда стояли двадцать — тридцать небольших грузовых судов и пароходов. Но с ними покончили суда дальнего плавания. И нефтепровод. В баржах на дровах и паромах на угле уже нет нужды. Можно сказать, что в водах Вэттэрна остался единственный пленник, — и, сказав это, он улыбнулся.

— Пленник Вэттэрна? Ты имеешь в виду водяного?

— Можно подумать и так. Нет, я имею в виду один из последних пароходов. «Мутала Экспресс» — его официальное название. Проблема лишь в том, что он слишком велик, чтобы пройти через шлюзы и выйти в океан. Здесь тесновато и для подводных лодок. Вот почему нас благословили, предоставив здесь, на озере, большой полигон, где испытывается всевозможное оружие.

Солнце светило, шмели и пчелы гудели над бледно-розовыми, вьющимися вдоль оштукатуренного белого фасада розами. Запоздалая кукушка куковала в парке, все проблемы и заботы ушли куда-то далеко-далеко. Как-то приятно и с юмором Габриель рассказывал различные истории этих мест, о «ее милости» — так она требовала называть себя — Августе Кассел из Шернсундского дворца по другую сторону водного простора. Железной рукой правила она своим государством и вывела лучшую породу шведского племенного скота, ставшего моделью племенного стандарта краснопятнистых коров. Если верить злым сплетням, то губернатор Эребру заявил, что она — единственный человек в области, кого он боится.

Лишь постепенно мне удалось перевести разговор на Густава Нильманна. Но Габриель тут же стал замкнутым.

— Я никогда не любил Густава, — отрезал он и посмотрел в парк. — О мертвых — либо хорошо, либо ничего, как говорили римляне, но я никогда особенно не любил его. В этой местности, конечно, общение несколько ограничено. Приходится довольствоваться тем, что предлагается, так что не буду жаловаться. Он был образованным и приятным человеком. Очень интересный рассказчик, и мы с ним были почти на одной волне: он ведь был губернатором несколько лет назад, а я — генерал. Мы были столпами местного общества, — и быстрая ироническая улыбка пронеслась по его лицу. Noblesse oblige[11]. Возьми еще кусочек бисквита.

Я отломил уголок пирога, хотя есть больше уже не мог. Едва теплые, полувареные сосиски, предложенные Калле, насытили меня куда больше, чем я думал. В чем причина неприязни Габриеля — зависть или ревность? Неужели графствующий генерал считал себя лучше, чем политик, которого отправили в отставку и — в качестве «спасибо» и «прощай» — дали золотые рукава губернатора? Неужели у местных хозяек дома возникают проблемы с размещением гостей за столом?

— У него были садистские наклонности, ужасно неприятные, — продолжал Габриель. — Он любил мучить людей.

— Ты так думаешь? Правда, я видел его всего несколько раз, но этого не заметил. Собственно, только на обеде у Халлингов, тогда он много говорил, но в общем был приятным собеседником.

— Ты просто не знал его и не понимал того, что он говорил. В его так называемой «беседе» было много двойного смысла, — сказал он почти язвительно. — Нет, если бы ты понимал, что за всем этим стояло, ты бы согласился со мной. И таким он был всегда. Пользовался своим положением, любил показать, у кого преимущество. И никто не решался возражать ему. Даже в правительстве, пока терпение не лопнуло. Ведь он был как Эдгар Гувер.

— Ты имеешь в виду шефа ФБР?

— Вот именно. Он всегда добивался, чего хотел. Даже президенты советовались с ним. Он ведь собрал столько неприятных фактов и информации обо всех высокопоставленных господах, что все боялись дышать на него. Наконец, эта бедная девочка. Нет, это было бы неприлично.

— Что ты имеешь в виду?

— Он, конечно, использовал ее. Она молодая, романтическая и невинная. Он ведь полакомился — и все. Нет, если говорить о джентльменах, то Густава Нильманна надо исключить. Он не из той категории. Он получил то, что заслуживал. Кто посеет ветер — пожнет бурю. А Густав с самого начала сеял бурю.