В переписке часто затрагивается тема отсутствия близких людей, воспринимаемого как трагедия. Микеле Верини, которому едва исполнилось одиннадцать лет, снова и снова повторяет эту мысль в письме отцу, находящемуся в Пизе: даже небольшая задержка курьера вызывает тревогу у него и у остальных членов семьи, особенно если есть основания полагать, что причиной задержки послужила болезнь. В любом случае, продолжает мальчик, даже когда письма приходят, «твое отсутствие для меня — настоящая трагедия», и откровения этого не по годам развитого и чуткого ребенка кажутся вполне искренними.

Жестокие физические страдания, предвосхищающие смерть, становятся горнилом, в котором очищаются и крепнут чувства. В том мире, где больницы предназначены главным образом для бедных, богатые лечатся дома. Там они лежат, прикованные к постели, там они страдают, агонизируют, умирают. Страдание собственное и чужое, собственная и чужая смерть остаются частными формами опыта, множащимися вследствие размера семьи, бренности человеческого тела, качества ухода за больными.

Письма, личные дневники, счетные книги, рассказы и новеллы — всё неизменно свидетельствует о настойчивом присутствии в домах болезни. Дядя Микеле Верини, живущий в одном с ним доме, болен водянкой; с раздувшимся, как бурдюк, животом в течение шести месяцев он лежит, прикованный к постели (1480). Сильный удар в нижнюю пасть живота надолго приковывает к постели самого Микеле (1485–1487); в домашних условиях ему ампутируют яичко, у современника Микеле, тринадцатилетнего Орсино Ланфредини, две сестры тяжело болеют корью (май 1485), и лечат их, естественно, в доме родителей. Пребывание в доме больного родственника, прикованного к кровати в течение нескольких недель, — обычное дело в ту эпоху. Повсюду встречаются больные малярией. Даже заболевших чумой родные лечат дома; большая часть завещаний написана под диктовку лежачих больных in domo sua («у себя дома»). Моралисты считают, что даже слуг, если они заболеют, надо лечить в доме хозяина и что последний должен взять заботу об этом на себя. К их советам, конечно же, прислушиваются. Но если состояние заболевших ухудшается, их без особых колебаний отправляют в госпиталь, предварительно проверив (как это делает Алессандра Строцци), насколько хорош там уход за больными.

В домашней обстановке в то время принято было лечить и обычные хвори, допускающие домашнее лечение даже в наши дни, и опаснейшие недуги, требующие в современных условиях обязательной госпитализации. Жизнь в одном доме с больным нередко сопряжена со страданием — обычно кратковременным, но иногда долгим, сильным и даже непереносимым: как будто в семье появился кто–то чужой, от которого никто из домочадцев не может скрыться. Дядя Микеле Верини, заболевший водянкой и вечно страдающий от жажды, не дает покоя своими криками никому из домашних: он просит, чтобы ему принесли вина. Через пять лет уже Сам Микеле мучается от полученной раны; хирургическое вмешательство оборачивается для него настоящей пыткой. С этих пор страдания ни на минуту не оставляют его ни днем, ни ночью. Заботы друзей могут на время обмануть болезнь, но никто не властен заставить ее отступить. Чем больше проходит времени, тем сильнее он страдает «от жестокого недуга». Мона Джиневра, жена мемуариста Грегорио Дати, после родов слегла в постель. Она так и не оправилась и была вынуждена претерпеть жестокие страдания (Флоренция, 1404). Бывают и особенно серьезные испытания, которые почти не возможно перенести. Джованни Морелли ни на минуту не удается изгнать из памяти, из сердца, из воображения страшные воспоминания о болезни его сына Альберто. В понедельник утром бедного мальчика (ему десять лет) забрали из школы с кровотечением из носа, рвотой и коликами. Жар не спадает. Через десять дней во время приступов рвоты у него возникает острая боль в паху. Его состояние ухудшается изо дня в день. Страдания мальчика настолько сильны, мучительны и так неотступно преследуют его все шестнадцать дней болезни, не отпуская ни на час, что он стонет и кричит не переставая. Все вокруг, даже самые толстокожие, потрясены случившимся.

Некоторые больные умирают. Умирают дети (Альберто, в десять лет), умирают юноши (Маттео Строцци, в двадцать три года; Орсино Ланфредини, в семнадцать лет; Микеле Верини — в девятнадцать), умирают девочки (Лукреция, сестра Орсино, в двенадцать лет), умирают молодые женщины (прекрасная Мея с руками цвета слоновой кости умирает в двадцать три года, через восемь часов после рождения четвертого ребенка, который, как и его старшие братья, не проживет и двух лет), умирают взрослые, умирают старики: каждый в доме является неоднократным свидетелем ожидания и страха смерти, приготовления к ней (исповедь, причащение, соборование, составление завещание, чтение молитвы), проведения траурных обрядов (женские причитания, помпезные церемонии) и шествия похоронной процессии. Когда 77-летний Валорино ди Варна Чуриани в 1430 году заканчивает книгу воспоминаний (ricordanze), начатую еще в 1324-м его дедом, ему остается только тяжело вздохнуть при виде того, сколь многие из его родственников безвременно покинули этот мир (последние несколько страниц книги посвящены записям гражданского состояния). Когда Валорино было двадцать пять — тридцать лет, ему пришлось стать свидетелем смерти своей дочери, которой едва исполнился месяц, и своего 58-летнего отца. В тридцать семь у него умерла другая дочь (четырнадцати лет) и одиннадцатимесячный сын; в сорок семь — две дочери, тринадцати и пятнадцати лет. Преодолев шестидесятилетний рубеж, он потерял троих сыновей (лет тридцати — тридцати пяти), супругу, позднее — сына 54 лет, семнадцатилетнюю внучку. И это не считая детей, умерших сразу же после рождения! Впрочем, Валорино начинает дневник лишь в двадцать пять лет. Нередко знакомство со смертью происходит намного раньше. Сын Валорино Луиджи, умерший в тридцать шесть лет, пережил те же самые потери (смерти сестер четырнадцати, пятнадцати и тринадцати лет; одиннадцатимесячного брата, брата тридцати одного года) соответственно в девять, десять, девятнадцать, двадцать и тридцать один год.

Умереть молодым, умереть в муках можно в любую эпоху, но эпидемии, обрушившиеся на Европу после 1348–1350 годов, умножают число преждевременных и мучительных смертей, смертей тем более шокирующих, что они с удвоенной силой ударяют по самым юным, самым невинным, причем поражают их дома — в том месте, которое люди хотят видеть самым обособленным, самым защищенным, самым интимным, уединенным и мирным.

Написанное ранее позволяет думать, что частная среда — место, где чувства находят особенно сильное выражение. Люди, которые столь легко и часто возбуждаются, не будут сдерживать эмоции. Всё заставляет думать, что поток чувств (страха, радости, печали) проявляется прежде всего в интимном частном кругу и что именно там его ничто не стесняет. Частная среда, в сущности, связывает человека с самыми близкими ему людьми, судьба которых его волнует. Также частная среда очерчивает пространство, в котором проходит жизнь женщин, и является главным, если не единственным местом выражения их чувств. И наконец, в семье, где эти чувства переживаются одновременно несколькими людьми, общие чувства подкрепляют чувства индивидуальные. Но будь они коллективными или индивидуальными, рассматриваемая нами эпоха дает возможность благодаря книгам, письмам и другим свидетельствам проследить за этими чувствами, идентифицировать их, постоянно наблюдать за их спонтанным зарождением и развитием. Взглянем же на расцвет чувственности и эмоциональности.

Иконография — новый и очень ценный источник. Впервые в итальянской истории религиозная живопись — фреска — предстает широким полотном со множеством сюжетов и действующих лиц. Персонажи фресок, будто члены нового Святого семейства, выступают носителями и выразителями глубоких чувств и эмоций. Конечно же, не всем художникам это удается одинаково хорошо; поэтому возьмем Джотто, наиболее известного живописца своей эпохи, признанного мастера, чей авторитет незыблем на протяжении всего XIV века и чьи работы вызывают неизменное восхищение. Посмотрим на героев его фрески в капелле Скровеньи (Падуя, ок. 1305). Анна и Иоаким, супруги, которым довелось познать разлуку и испытать немало ударов судьбы, встречаются у Золотых ворот; в том, как муж и жена смотрят друг на друга, как они друг друга обнимают, читаются глубокая взаимная привязанность и искренняя радость от произошедшей встречи. С той же спокойной нежностью святая Анна тянет руки к новорожденной дочери; потом, когда приходит время, ведет ее к первосвященнику. Лежа на жесткой подстилке, на которой она рожала, Дева Мария в первый раз принимает из рук повивальной бабки (апокрифическая фигура) сына, завернутого в пеленки; мать вкладывает в свой жест все почтение, а в свой взгляд — все благоговение, внимание и нежность, на какие она способна, все предвосхищение, дарованное ей Творцом и его сыном. Идут годы. Склонившись над лицом мертвого сына, она всматривается в него с отчаянием, но не плача — как человек, у которого не осталось слез, — и с безнадежным желанием навсегда запомнить милые черты. Когда видишь ее перед телом сына, не создается впечатления, что она проявляет большую силу духа, большее мужество, нежели любая другая мать. Вокруг нее рыдают святые женщины. Как бы ни менялись стили и направления в живописи на протяжении XIV и XV столетий, сюжеты, вдохновленные чувствами Девы Марии к Христу, — нежным отношением матери к новорожденному сыну, скорбью перед лицом горя и смерти, — постоянно переосмысляемыми в зависимости от настроений той или иной эпохи, встречаются у всех художников и кажутся убедительными всякому, кто пережил подобные моменты (рождение, трагическая смерть и т. д.). Иконография благодаря мастерству художников и психологической точности изображенных персонажей способствует усилению эмоций в частной сфере, особенно по отношению к младенцам и детям, равно как и к умершим.